В отношении правоспособности первого рода – способности иметь и осуществлять "права вообще" – вывод о невозможности ее перехода представляется совершенно верным. Вывод правилен постольку, поскольку переход правоспособности в общепринятом понимании просто-напросто не нужен. Правоспособность является лишь свойством, приписываемым объективным правом некоторой сущности. Если объективное право признает за некоторой сущностью имущественную обособленность и, как следствие, некоторые поведенческие возможности, направленные на реализацию имущественной обособленности, то мы имеем дело с правоспособной субстанцией <30>. Ясно, что в переходе такой правоспособности нет необходимости. Едва ли кому-то могут пригодиться две правоспособности с одинаковым объемом.
<30> Яковлев В.Ф. Гражданско-правовой метод регулирования общественных отношений. Свердловск, 1972. С. 74.
В отношении правоспособности второго рода вопрос не такой ясный. С одной стороны, вероятно, В.А. Белов переносит общепринятый вывод о недопустимости перехода правоспособности на правоспособность динамическую. Однако это представляется неверным, поскольку вывод о невозможности перехода правоспособности сформулирован применительно именно к статической правоспособности и именно постольку, поскольку равная статическая правоспособность является в определенном роде выражением равенства людей <31>. Из работы М.М. Агаркова, на которого В.А. Белов ссылается как на автора динамического понимания правоспособности, на наш взгляд, не следует вывод об ограничении наследственного перехода "динамически понимаемой" части правоспособности. Напротив, пример части динамической правоспособности, приводимый М.М. Агарковым, – возможность распорядиться правом, – по нашему мнению, представляет собой такую поведенческую возможность, в переходе которой по наследству сомнений быть не может. Более того, в работе Э. Зеккеля, которую анализирует и с выводами которой отчасти полемизирует М.М. Агарков, ее автор прямо указывает, что секундарные права переходят по наследству <32>. В тексте работы М.М. Агаркова мы не смогли обнаружить каких-либо свидетельств того, что ученый ставил под сомнение соответствующие выводы немецкого коллеги. Вследствие изложенного мы затрудняемся проследить путь идеи о невозможности перехода элементов динамической правоспособности по наследству в истории цивилистической мысли.
<31> Иоффе О.С. Развитие цивилистической мысли в СССР (часть 1) // Избранные труды по гражданскому праву. М.: Статут, 2004. § 1 гл. 3. (Классика российской цивилистики.)
<32> Зеккель Э. Указ. соч. Ч. III (сн. 64).
Например, А.Г. Певзнер, как и В.А. Белов, отказывающийся признать за секундарным правом признаки субъективного гражданского права, отмечал, что предметом правопреемства может являться "взаимная связанность поведения" <33>, к которой он относил те явления правовой жизни, которые более принято именовать секундарными правами. Следовательно, само по себе отнесение соответствующих правовых возможностей к правоспособности (в особом понимании) не дает оснований лишить такие возможности свойства перехода по наследству.
<33> Певзнер А.Г. Понятие гражданского правоотношения и некоторые вопросы категории субъективных гражданских прав // Ученые записки ВЮЗИ. Вып. V. М., 1958. С. 21.
Собственное рассуждение В.А. Белова, лаконичность которого, по всей вероятности, обосновывается форматом комментария судебной практики, сводится к следующему: "С прекращением нарушенных акционерных прав в лице потерпевшего – будь то наследодатель или иной акционер (сингулярный правопредшественник) – прекращаются также и все элементы правоспособности, прикреплявшие эти права к их носителю и вообще "обслуживающие" эти права (способности совершать те или иные действия с этими правами); прекращаются они за ненадобностью. Могут ли эти элементы возникнуть в составе правоспособности правопреемника, в частности наследника? Думается, что нет, опять же по причине их ненадобности: они будут предоставлять правопреемнику такие возможности, которые ему просто не нужны; в частности, он никак не потерпел от нарушения…" <34>. В результате реконструкции этого рассуждения можно прийти к выводу, что, видимо, существуют некоторые элементы динамической правоспособности (т.е. секундарные права), которые не возникают в лице преемника за "ненадобностью", и те, которые преемнику нужны и, видимо, переходят к нему. Иными словами, это означает, что от совокупности поведенческих возможностей наследодателя за ненадобностью "отщепляются" отдельные правовые возможности. Правовое положение лица тем самым очищается от некоторых ненужных способностей, и очищенное таким образом правовое положение переходит к наследнику.
<34> Практика применения Гражданского кодекса РФ, частей второй и третьей. С. 1363 – 1364.
Мы не можем согласиться с такой постановкой вопроса. Представляется, что одно только номинирование правовых возможностей определенного вида элементами динамической правоспособности не может быть достаточным и даже хоть сколько-нибудь веским аргументом в пользу вывода о невозможности перехода таких правовых возможностей по наследству. Аналогично и критерий "надобности" мы находим как минимум сомнительным и требующим более глубокой разработки.
Также считаем необходимым отметить, что, вероятно, оригинальное авторское обоснование вывода о невозможности перехода секундарных прав по наследству повлияло на решение автором вопроса о праве на принятие наследства. В отечественной литературе традиция рассмотрения права на принятие наследства как секундарного права восходит, видимо, к В.И. Серебровскому <35>. Однако позиция В.А. Белова о невозможности перехода секундарных прав прямо противоречила бы законодательно установленному и известному со времен римского права правилу о наследственной трансмиссии. Здесь было бы крайне затруднительно обосновать, что право на принятие наследства в порядке наследственной трансмиссии не "переходит", а приобретается в лице трансмиссара первоначальным образом. Вероятно, это обстоятельство сыграло определенную роль в том, что право на принятие наследства, которое обладает всеми признаками классического секундарного права <36>, ученый отнес к специфическому абсолютному праву <37>. Здесь усматривается некоторая противоречивость позиции: с одной стороны, когда "секундарное право", по мнению В.А. Белова, не должно переходить к преемнику, оно относится в разряд "элементов динамической правоспособности" и незамедлительно утрачивает свойство передаваемости; с другой стороны, когда вывод о невозможности перехода "секундарного права" явно несправедлив или противоречит закону, такие поведенческие способности объявляются абсолютными правами.
<35> См.: Серебровский В.И. Очерки советского наследственного права // Избранные труды по наследственному и страховому праву. М., 2003. Гл. VI. (Классика российской цивилистики.)
<36> Бабаев А.Б. Очерк 19. Секундарное право // Гражданское право. Актуальные проблемы теории и практики / Под общ. ред. В.А. Белова. М., 2007. С. 771.
<37> Белов В.А. Гражданское право: Общая и Особенная части: Учебник. М., 2003. С. 373, 661.
Таким образом, мы приходим к выводу, что аргумент в пользу непередаваемости права на оспаривание, основанный на отнесении такого права к элементам динамической правоспособности, недостаточно обоснован <38>.
<38> Впрочем, в словах автора, сказанных им в работе примерно того же периода: "Вопрос же об уступке элемента правоспособности если и может обсуждаться, то явно не по нормам § 1 гл. 24 ГК" (Практика применения Гражданского кодекса РФ, части первой / Под общ. ред. В.А. Белова. М., 2008. Вопрос 426 (автор ответа – В.А. Белов) // СПС "Гарант"), – можно заметить сомнение в связи с критикуемым тезисом.
Следующим доводом, отчасти являющимся продолжением аргумента про "надобность" перехода права по наследству, является вот какое рассуждение. Коль скоро основания для оспаривания сделки возникли, когда наследодатель был еще жив, то это нарушало его права и интересы. В то время этот акт не мог нарушать права и интересы наследника. После того как наследнику стали принадлежать некие права, которые теоретически могли быть нарушены, не было нарушения прав наследника, которые можно и нужно было бы защищать. В.А. Белов считает, что недопустимо складывать факт нарушения прав наследодателя со статусом наследника; результативность актов определяется на момент их совершения, поэтому автор усматривает в таком сложении создание "юридического фантазма" <39>. Мы полагаем это рассуждение неверным. Во-первых, сама суть категории правопреемства как раз и состоит в сложении юридических фактов, имевших место в отношении разных лиц! Смысл категории правопреемства и состоит в том, чтобы приурочить действия разных лиц к одному и тому же имуществу. Если после смерти кредитора наследник прощает должнику долг, то мы имеем дело с самым что ни на есть сложением фактов, имеющих место в отношении разных лиц, до момента накопления фактического состава: возникновение долга имело место в отношении одного кредитора, прощение долга осуществляло совсем другое лицо. Есть ли в этом повод для усмотрения "юридического фантазма"? Вряд ли.
<39> Практика применения Гражданского кодекса РФ, частей второй и третьей. С. 1363.
Довод об отсутствии у наследника интереса в оспаривании сделки является неверным. Наследник, очевидно, имеет интерес в получении как можно большего имущества. Интерес этот правом признается, поскольку он соответствует экономической идее о накоплении социального благосостояния. Если бы наследодатель не совершил оспоримую сделку, то гипотетически наследник получил бы больше имущества. Но правовым выражением этого экономического интереса является само признание правопреемства во всех правах и обязанностях наследодателя.
Позиция В.А. Белова, как представляется, страдает недостатком излишней персонификации права на оспаривание. Однако ресциссорное притязание, как будет показано ниже, не имеет никакого сходства с правом, к примеру, на возмещение морального вреда, причиненного нарушением личных неимущественных благ. Произвольное расширение перечня не переходящих по наследству прав является в некотором роде "откатом" в утвердившемся было понимании большинства прав как имущественных; расширение категории "динамические элементы правоспособности" одновременно с решением в пользу о невозможности преемства в этих элементах приводит к необоснованному расширению случаев juris vinculum, похожих на понимание обязательственного правоотношения римскими юристами до того, как утвердилось положение о передаваемости прав требования.
Упоминаемый между делом, но заслуживающий внимания довод автора состоит в том, что право на оспаривание является правом на иск, а всякое право на иск является элементом гражданской правоспособности. Сама по себе категория "право на иск" является не вполне устоявшейся: в литературе имеется весьма много вариаций ее понимания; вместе с тем практически во всех толкованиях этого понятия присутствует процессуальный элемент – указание на вовлеченность суда. В немного более ранней работе ученый изъясняется следующим образом: если из положений закона следует, что некое требование обращается заинтересованным лицом к суду, а не к контрагенту, из этого само собой ясно, что требование это – совсем не то требование (обязательственное право), которое согласно ГК РФ может быть предметом уступки <40>. Таким образом, как представляется, по мнению автора, именно вовлеченность государственного юрисдикционного органа привносит некие особенности в характеристику права с точки зрения его способности к переходу.
<40> Практика применения Гражданского кодекса РФ, части первой / Под общ. ред. В.А. Белова. М., 2008. Вопрос 426 (автор ответа – В.А. Белов) // СПС "Гарант".
Вместе с тем мы считаем, что наличие процессуального элемента не имеет существенного значения для решения вопроса о переходе права. Так, науке гражданского процессуального права известно понятие преобразовательных исков, которые по своей природе представляют собой требования к суду о реализации секундарного права. Это ярко видно на примере права стороны на расторжение договора. Согласно ГК РФ это право может существовать в двух видах: в виде обращенного к суду требования о расторжении договора и в виде одностороннего внесудебного отказа от договора. И то и другое, как справедливо отмечается в литературе, является проявлением секундарного права <41>. Разница состоит лишь в презумпции в пользу наличия либо отсутствия такого секундарного права: если законодатель исходит из презумпции наличия секундарного права, оно устанавливается как одностороннее и внесудебное. В других случаях – к примеру, когда последствия осуществления секундарного права могут оказать очень существенное влияние на права третьих лиц, – законодательно устанавливается презумпция отсутствия секундарного права и заинтересованное лицо обязывается к обращению в суд с преобразовательным требованием.
<41> Бабаев А.Б. Очерк 24. Проблемы общего учения об иске и праве на иск // Гражданское право. Актуальные проблемы теории и практики / Под общ. ред. В.А. Белова. М., 2007. С. 937 – 938.
Такое перераспределение бремени обращения в суд за поиском истины, как представляется, не может иметь значения ни для отнесения права на оспаривание к элементу динамической правоспособности, ни, как следствие, для вывода о невозможности перехода такого права.
Кроме того, нельзя не отметить, что исключительно судебный порядок оспаривания сделок в РФ вовсе не является общепризнанной в мире практикой. К примеру, в Германии оспаривание осуществляется путем заявления противоположной стороне по договору. По нашему мнению, изложенное позволяет в этом случае пренебречь судебным порядком реализации права на оспаривание для целей решения вопроса о его переходе как акцидентальным фактором.
Таким образом, мы полагаем, что предложенная В.А. Беловым аргументация не может быть признана настолько убедительной, чтобы согласиться с выводом о невозможности перехода права на оспаривание.
5. Возможность отнесения права на оспаривание к личным правам
Вывод о невозможности перехода права на оспаривание сделки по наследству может быть с догматической точки зрения обоснован иным, более традиционным путем – путем отнесения права на оспаривание к разряду личных (неимущественных) прав.
Аргументация в пользу недопустимости перехода права может строиться примерно следующим образом. Возникновение права на оспаривание всегда связывается с тем, что при совершении сделки воля некоего лица, которую необходимо учитывать, не была учтена либо хотя и была учтена, но сформировалась под влиянием факторов, которые не позволяют признать такую волю безусловно юридически значимой. Ключевым моментом в этом рассуждении является воля конкретного лица, которая не была учтена или не была должным образом сформирована. Возникает вопрос: является ли такая привязка основания возникновения права на оспаривание к воле данного лица достаточной причиной для того, чтобы и само бытие права на оспаривание намертво прикрепить к такому лицу? Положительный ответ на этот вопрос будет означать, что право на оспаривание является личным правом и поэтому не может переходить по наследству. Напротив, отрицательный ответ обусловит отнесение права на оспаривание к имущественному праву и, следовательно, прикрепление права на оспаривание в первую очередь к имущественной массе, а не к личности.
В данном случае для решения вопроса о личном прикреплении такого права необходимо рассмотреть иные ситуации, в которых лицо, воля которого нарушена при совершении сделки, отличалось бы от лица, на чью имущественную сферу воздействует сделка. К примеру, если договор был заключен с обманутым представителем, кому нужно предоставить право на оспаривание – представителю или представляемому? Если бы право на оспаривание было личным правом и его существование обусловливалось нарушением воли представляемого, то право оспаривания принадлежало бы представителю. Однако, по всей видимости, правильным ответом на этот вопрос должно быть предоставление права на оспаривание представляемому <42>. В немецкой литературе приводится основанный на тексте закона довод в пользу отсутствия личного характера в праве на оспаривание: согласно § 318 Германского гражданского уложения, если третье лицо, определяя предмет исполнения по сделке, ошиблось, то право на оспаривание ошибочного выбора принадлежит сторонам сделки, но не ошибавшемуся <43>.
<42> Рясенцев В.А. Представительство в гражданском праве // Представительство и сделки в гражданском праве. М., 2006. С. 111.
<43> Steinbeck A. Op. cit. S. 55.
Далее, поскольку реализация права на оспаривание представляет собой одностороннюю сделку, необходимо задаться вопросом, можно ли доверенностью уполномочить третье лицо на таковое действие. Согласно п. 4 ст. 182 ГК РФ не допускается совершение через представителя сделки, которая по своему характеру может быть совершена только лично; возможность избрать добровольного представителя, следовательно, можно рассматривать как определенного рода лакмусовую бумагу, с помощью которой можно отграничить личные права от иных (имущественных) прав. Применительно к возможности реализовать права на оспаривание представляется, что нет препятствий для положительного ответа на поставленный вопрос.
По всей видимости, обида лица, воля которого не соблюдена, его морально-нравственные страдания в связи с пренебрежением к его мнению, подчеркивающие личный элемент в праве на оспаривание, не выражены настолько сильно, чтобы исключить возможность наследственного перехода такого права.
Напротив, главная цель реализации права на оспаривание состоит не в успокоении эмоциональных переживаний лица, воля которого проигнорирована при совершении сделки, но в восстановлении имущественного положения, имевшегося до совершения таковой сделки, и в устранении порожденных ею экономических последствий, которые предполагаются невыгодными. Следовательно, право на оспаривание сделки нужно отнести к имущественному праву.
Здесь, однако, необходимо сделать оговорку: все изложенное выше касается прав на оспаривание сделок по поводу имущества. Вопрос о допустимости сделок по поводу личных благ (сделок с неимущественным интересом) является спорным, особенно в свете недавних изменений ст. 2 ГК РФ. Если признать, что право допускает сделки по поводу личных благ с исключительно неимущественным содержанием, то, вероятно, решение о природе права на оспаривание таких сделок должно быть иным: право на их оспаривание – если, повторимся, признать, что таковые бывают, – должно также относиться к праву личному. Соответственно, и вопрос о наследственном переходе такого права на оспаривание, и тем более переходе в порядке частного преемства, должен решаться иначе: едва ли допустим переход, к примеру, права на оспаривание соглашения о порядке общения с ребенком. Наверное, в таких соглашениях личный элемент настолько существеннее имущественного, что такие права на оспаривание в действительности прикрепляются к личности правообладателя. Однако, учитывая спорность возможности существования соглашений с исключительно личным содержанием, а также нечастое их появление в практике, мы с учетом сделанной оговорки будем исходить из того, что право на оспаривание сделки по поводу имущества является имущественным.
Имущественная цель, преследуемая истцом по иску об оспаривании сделки, состоит в возвращении переданного по оспоренной сделке имущества и – в некоторых случаях – в получении возмещения убытков. Истец по иску об оспаривании не получает ничего сверх того, что он имел бы, не будь оснований для оспаривания. В поисках сходства права на оспаривание с некоторым личным правом можно было бы возразить, что имущественное присуждение бывает и по результатам рассмотрения иска о возмещении морального вреда. Однако при взыскании морального вреда присуждение является денежным вынужденно, потому что право не знает какого-либо механизма восстановления ущемленной личной сферы лица <44>, в то время как иск об оспаривании сделки изначально непосредственно направлен на восстановление имущественной, а не личной сферы потерпевшего.
<44> Беляцкин С.А. Возмещение морального (неимущественного) вреда // Право. 1911. N 29 – 31.
В некоторых случаях, однако, иск об оспаривании сделки может повлечь удовлетворение некоего неимущественного интереса оспаривающего, который будет состоять в получении чувства морального удовлетворения ("восстановление социальной справедливости") в связи с применением к ответчику конфискационных санкций, предусмотренных некоторыми составами оспоримых сделок. Но, по всей видимости, конфискационные санкции в первую очередь должны рассматриваться как механизм общей превенции, а не как механизм восстановления личной сферы лица, потерпевшего от обмана, насилия либо угрозы. Поэтому соответствующие конфискационные санкции и возникающие в связи с этим положительные эмоциональные переживания истца не могут поставить под сомнение вывод об имущественной природе права на оспаривание. В случае если будет принято предложение Концепции развития гражданского законодательства РФ об исключении конфискационных санкций из составов, предусмотренных ст. 179 ГК РФ <45>, основания учитывать моральное удовлетворение истца по иску об оспоримой сделке отпадут окончательно.
<45> Концепция развития гражданского законодательства Российской Федерации. Одобрена решением Совета при Президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства от 7 октября 2009 г. П. 5.2.7 // СПС "КонсультантПлюс".
Может возникнуть вопрос о том, что наследник, приобретший право на оспаривание, при реализации его руководствуется совсем иными мотивами, чем те, которыми мог бы руководствоваться наследодатель. К примеру, если под влиянием угроз наследодатель отчуждает вещь, которая дорога ему по каким-либо личным мотивам, наследодатель гипотетически при оспаривании сделки руководствовался бы именно своей личной привязанностью к этой вещи, в то время как наследника в первую очередь будет интересовать невыгодность заключенной сделки. Не исключена даже ситуация, что изначально сделка могла бы устраивать наследника, но в результате изменения конъюнктуры рынка в пределах срока на оспаривание она перестала казаться ему удачной. Должно ли право в этих ситуациях защищать интерес противной стороны по оспоримой сделке в ее сохранении? Ответ должен быть отрицательным. "Надежда" противной стороны по оспоримой сделке на ее сохранение не подлежит защите, пока существует право на оспаривание, аналогично тому, как просрочивший должник не имеет законного интереса в том, чтобы кредитор продолжал проявлять доброту и не обращался за принудительным взысканием долга <46>.
<46> Bydlinski P. Ubergang der Gestaltungsrechten. Wien, 1986. S. 48.
Что касается изменения мотивов оспаривающего лица, этот вопрос также не должен порождать сомнения в наследственном переходе права на оспаривание: нет никаких причин, по которым должно было бы сохраняться "единство мотива" при заключении оспоримой сделки и при ее оспаривании в дальнейшем. Если само лицо, заключившее оспоримую сделку, впоследствии передумает и при оспаривании будет руководствоваться иными мотивами, к примеру изменением конъюнктуры рынка, это не может быть причиной отказа в иске об оспаривании.
Таким образом, морально-этический элемент в праве на оспаривание сделки по поводу имущества имеет значение только на стадии возникновения такого права. Однако после его возникновения такое право существует как право имущественное, позволяющее лицу, потерпевшему от оспоримой сделки, восстановить нарушенную имущественную сферу, вследствие чего такое право может переходить по наследству.
6. Политико-правовые аргументы в пользу наследственного перехода права на оспаривание
В поддержку позиции об имущественной природе права на оспаривание, предопределяющей возможность наследственного перехода такого права, мы хотим обратить внимание на ряд негативных последствий следования противоположному подходу.
Предположим, в российском правопорядке право на оспаривание не будет переходить по наследству. Это будет означать, что если перед смертью наследодатель совершил невыгодную оспоримую сделку, то наследственная масса, которую приобретет наследник, соответственно уменьшится. Количественно, в зависимости от обстоятельств дела, такое уменьшение может быть существенным. Нам неизвестна статистика, но можно предположить, что в России в определенные периоды исторического развития могла возникнуть ситуация, когда по нередко безвозмездным сделкам, заключенным, к примеру, под влиянием насилия, передавалось ценное имущество, после чего лицо, передавшее имущество, умирало – не исключено, что от действий тех же лиц, в пользу которых было передано имущество. Если признать, что позиция о невозможности перехода права на оспаривание является верной, смерть такого наследодателя влечет необратимое уменьшение наследственной массы. Для наследодателя это означает, в свою очередь, уменьшение доверия к институту наследования. Поскольку институт наследования, по господствующей позиции, призван стимулировать участников экономического обмена к накоплению благ <47>, регулирование, запрещающее наследственный переход ресциссорного притязания, уменьшает стимулы к увеличению состояния наследодателя.
<47> Имеется и противоположная позиция, согласно которой институт наследования поощряет безынициативность в лице наследника (см., например: Guilford A. The Economics of Inheritance – The Practical Proposal // UCLA Law Review. 1974 – 1975. Vol. 22. P. 904 – 917). Однако в этом случае логичнее отменить институт наследования или ограничить его путем установления налога на наследование, чем ограничивать его таким своеобычным способом применительно к отдельным, произвольно взятым правам.
С другой стороны, можно предположить, что запрет перехода ресциссорного притязания стимулирует кредитора, который, как и все смертные, не знает день и час своего ухода из жизни, к устранению неопределенности, созданной оспоримой сделкой, и, следовательно, к более скорому, а потому, более вероятно, прижизненному оспариванию. Однако, как нам кажется, для реализации этой функции намного больше подходят сформировавшиеся гражданско-правовые институты одобрения оспоримой сделки и исковой давности, чем эксплуатация страха безвременной кончины. Негативным последствием стимулирования наследодателя к оспариванию сделок путем исключения перехода к наследнику ресциссорного требования является непринятие во внимание тех случаев, когда наследодатель не знал об основаниях оспаривания до смерти, либо не мог оспорить в силу продолжающегося воздействия на его волю (к примеру, насилия) или по иным причинам, либо не успел принять решение по вопросу, устраивает его сделка или нет. Поэтому мы полагаем, что названные выше традиционные институты как можно более скорого стимулирования потерпевшего к оспариванию – одобрение сделки и исковая давность – в достаточной мере защищают оборот.
Если рассмотреть положение контрагента по оспоримой сделке, нельзя не заметить, что строго личное прикрепление права на оспаривание служит его интересам в намного большей степени, чем переход такого права. Если не допустить перехода ресциссорного требования, это приведет к тому, что у контрагента по недействительной сделке появляется вероятность улучшения его имущественного положения смертью потерпевшего. Такое улучшение положения, состоящее в бесповоротности созданной оспоримой сделкой ситуации, является случайным, поскольку по общему правилу оно не вызвано действиями лица, правовое положение которого улучшается.
Наконец, негативным следствием правила о невозможности перехода права на оспаривание является возможность возникновения следующей ситуации. Если сторона по оспоримой сделке рассматривает возможное благо кристаллизации созданного ею правового положения как значительное и превышающее издержки по физическому уничтожению контрагента, он может избрать в качестве наиболее экономной модели поведения убийство контрагента. Поскольку право не поощряет убийство людей <48>, изложенное выше должно служить аргументом в пользу перехода права на оспаривание. Контрагенту, желающему зафиксировать сформированное оспоримой сделкой субъективное правовое состояние, надлежит обращаться к потерпевшей стороне с просьбами дать согласие на оспоримую сделку (возможно, даже и возмездно), но не убивать контрагента.
<48> Статьи 2, 20 Конституции РФ 1993 г.
Таким образом, мы приходим к общему выводу о том, что правило о возможности перехода по наследству права на оспаривание сделок более обосновано с политико-правовой и догматической точки зрения, чем противоположное решение вопроса.
7. Позиция российских судов
Вопрос о наследовании права на оспаривание неоднократно возникал и перед российскими судами. Основной акт ВС РФ, закрепивший правило о переходе права на оспаривание, – это Определение ВС РФ от 16 мая 2006 г. N 5-В06-25. В ходе рассмотрения дела перед Судом также возник вопрос об исчислении исковой давности, при решении которого Суд сделал достаточно важные выводы.
Суть дела состояла в следующем. Гражданка Е.И. Алешина заключила в 1999 г. договор пожизненного содержания с гражданином Г.В. Митрофановым, передав под выплату пожизненного содержания свою квартиру. В 2001 г. гражданка Е.И. Алешина умирает. Ее наследник О.Г. Алешин, как можно предположить из судебного акта, в 2002 г. обращается с иском об оспаривании заключенного договора пожизненного содержания по основанию, предусмотренному ст. 177 ГК РФ, и доказывает, что гражданка Е.И. Алешина в момент заключения договора в силу психической болезни не могла понимать значение своих действий и руководить ими.
Суды трех инстанций – Замоскворецкий районный, Судебная коллегия Московского городского суда по гражданским делам и президиум Московского городского суда – пришли к выводу, что право на оспаривание сделки у наследника О.Г. Алешина есть.
Этот вывод прямо поддержал ВС РФ в приведенном выше Определении, уточнив его указанием на производное приобретение такого права: процитировав положения ст. 1110, 177 ГК РФ, Суд пришел к выводу, что "по смыслу приведенных правовых норм, с иском о признании сделки недействительной может обратиться гражданин, совершивший сделку, или правопреемник этого гражданина, в частности наследник после смерти наследодателя" <49>.
<49> Общая формулировка "правопреемник… в частности наследник" дает основание предположить, что ВС РФ имел в виду и возможность частного преемства в праве на оспаривание.
Однако ст. 177 ГК РФ, на что уже обращалось внимание выше, указывает на возможность оспаривания сделки не только гражданином, не способным понимать значение своих действий и руководить ими, но и "иными лицами". В этом деле в связи с исчислением исковой давности был принципиален вопрос, оспаривал ли О.Г. Алешин рассматриваемую сделку как "иное лицо", поименованное в ст. 177 ГК РФ, – и тогда исковая давность исчислялась бы с момента, когда он сам узнал или должен был узнать о нарушении своего права, или иск был подан им как наследником – и тогда исковая давность исчислялась бы с момента, когда наследодательница Е.И. Алешина получила возможность заявлять требование об оспаривании сделки.
ВС РФ весьма обстоятельно отстаивает второй вариант: "Указание президиума [Московского городского] суда о том, что О.Г. Алешин предъявил иск не как правопреемник Е.И. Алешиной, а самостоятельно как лицо, чьи права и законные интересы были нарушены заключением договора, является незаконным. О.Г. Алешин при жизни Е.И. Алешиной не вправе был обращаться в своих интересах в суд с иском о признании названного выше договора недействительным. Он мог бы обратиться с таким иском, но в интересах Е.И. Алешиной и в случае, если бы был ее опекуном. В настоящем случае О.Г. Алешин обратился в суд с иском о признании недействительным договора, заключенного Е.И. Алешиной, как ее наследник, а следовательно, и как ее правопреемник".
Суд, как представляется, совершенно верно отметил, что потенциальный будущий наследник не обладает правом на оспаривание сделки возможного наследодателя при его жизни. Иное означало бы недопустимое вторжение в принципы частноправовой автономии и свободы договора.
Эта часть аргументации судебного акта, как представляется, важна не столько для толкования ст. 177 ГК РФ, сколько для понимания иных составов оспоримых сделок, в законодательном описании которых "иные лица" как субъекты, уполномоченные требовать оспаривания, по каким-либо причинам не упомянуты. Как ясно следует из Определения ВС РФ, наличие либо отсутствие слов "иные лица" в норме, закрепляющей состав оспоримой сделки, не имеет ни малейшего значения для решения вопроса о праве наследника на оспаривание такой сделки <50>.
<50> Таким образом, позиция О.В. Гутникова о значении слов "иные лица" в ст. 177 ГК РФ, о которой мы упомянули выше, является неверной.
вернуться на предыдущую читать далее
Читайте далее:
