Разные формы отношений между сознательным и бессознательным.

Мои доводы убедительны.

Аргументы многим знакомы.

Чуть надменно, чуть снисходительно

Утверждаю я аксиомы.

Удивительны только тем они,

Что уже через пять минут

Вновь становятся теоремами

И опять доказательств ждут.

В настоящее время уже недостаточно привести убедительные аргументы в пользу реальности бессознательной психической активности, необходимо также определить границы этого понятия и рассмотреть причины существования по видимости далеких друг от друга форм проявления бессознательного, их общность и различия. Мы попытаемся в первом приближении ответить на эти вопросы, исходя из теоретического положения, согласно которому разные формы бессознательного психического являются разными вариантами со отношения бессознательного психического и сознания.

Принимая такое определение, мы тем самым определяем границы понятия “бессознательное психическое”. Так, в согласии с Ф. В. Бассиным, мы считаем, что о бессознательном психическом можно говорить только тогда, когда существует развитое сознание. Тем самым подчеркивается, что бессознательное психическое не есть просто негативное определение (то есть отсутствие сознания в процессе психического отражения, что свойственно животным и маленьким детям), а является особой, исключительно человеческой формой психического отражения наряду с сознанием и в неразрывной связи с ним.

Следовательно, из рассматриваемой проблемы сразу же исключается бессознательное психическое маленького ребенка, так как у него еще недостаточно развито сознание, и потому в применении к нему более адекватно говорить, с нашей точки зрения, о досознательном.

Исходя из нашего определения, к рассматриваемой проблеме не относится также неосознание сколь угодно сложных физиологических процессов, происходящих в мозгу. Во-первых, они не могут быть отнесены к психическому, понимаемому как отражение субъектом объективной реальности в виде образов, понятий, отношений и переживаний, такого психического отражения. Эта идея содержится в книге Ф. В. Бассина “Проблема бессознательного”, но, к сожалению, она не получила в ней достаточно полного и последовательного развития.

Во-вторых, неосознанность физиологических процессов никак не определяется спецификой их отношений с сознанием: физиологические процессы лежат в основе как осознаваемых, так и бессознательных форм отражения и в качестве их общих механизмов не могут быть отнесены ни к тем, ни к другим. Подчеркивать неосознаваемость происходящих в мозгу физиологических процессов при обсуждении проблемы соотношения сознания и бессознательного психического столь же непродуктивно, как подчеркивать “неживой, неорганический” характер атомистических процессов при обсуждении вопроса о соотношении живой и неживой природы. Эти процессы являются общими для органического и неорганического мира, и то обстоятельство, что сами они не являются органическими, ничего не добавляет к проблеме демаркации между живым и неживым.

Точно так же и сознание и бессознательное психическое базируются на определенных типах нейронной активности и определенных системных процессах, которые хотя и не осознаются, но не должны относиться к бессознательному психическому.

Рассмотрим теперь, исходя из нашего определения, последовательно различные формы бессознательного психического.

I. Хорошо известно, что в нашем мозгу хранится и постоянно увеличивается информация (получаемая в процессе именно психического отражения объективной реальности), которая, однако, может оставаться неосознанной в каждый данный момент. Так, читающие эти строки “не осознают” в момент чтения, что бумага, на которой написан текст, сделана из того же материала, что и стол, за которым сидит читающий субъект. Но достаточно нам сейчас обратить внимание на этот факт, как он тотчас осознается. Такого рода информация не является объектом сознания только в силу своей неактуальности для текущей деятельности, подчиненной осознанным задачам. Однако она легко может стать объектом сознания, как только произойдет изменение задач, и информация приобретет актуальность или, как в нашем примере, как только будет поставлена задача на осознание.

Важно подчеркнуть, что неосознание в данном случае определяется малой значимостью информации для действующего субъекта, а отнюдь не конфронтационными отношениями с сознанием.

II. Совершенно иная ситуация имеет место в тех случаях, когда содержание психического отражения является актуальным, но не осознается в связи со слишком большой сложностью и нелинейностью информации. Для того, чтобы проанализировать специфику возникающих при этом соотношений между сознанием и бессознательным, необходимо дать определение сознания и рассмотреть связь сознания с процессами мышления.

1) Сознание представляет собой высшую форму психического отражения, возникающую как продукт общественной деятельности человека, и одновременно — как необходимое условие и средство осуществления такой деятельности. В психологическом аспекте сознание можно определить как знание о собственном знании объективной реальности, противостоящей познающему субъекту, и о себе как о субъекте познания. Из этого определения вытекают две важнейших функции сознания:

а) объективирование и закрепление в речи знания об объективной реальности и его абстрагирование от познающего субъекта обеспечивают не только приспособление к среде, но и ее активное изменение в процессе коллективного труда. С этой функцией сознания связано формирование значений;

б) выделение себя из окружающей среды в качестве субъекта-личности обеспечивает возможность к самовосприятию и самооценке, а это является предпосылкой к развитию интериоризированных социальных мотивов, которые выполняют незаменимую для человеческого общества функцию регулятора социального поведения “изнутри” субъекта. С этой функцией сознания связано формирование личностного смысла (А. Н. Леонтьев).

В состоянии неизмененного бодрствующего сознания обе эти функции, одна из которых определяет непосредственное взаимодействие со средой, а другая — опосредованную регуляцию поведения через самовосприятие, неотделимы друг от друга, но в некоторых особых состояниях сознания они могут функционировать порознь.

Выделение себя из среды, объективирование знания о собственном знании в речи возможно только при появлении способности к обобщениям и абстрагированию. Здесь мы подходим к некоторым представлениям о психологии мышления, которые получили особенно интенсивное развитие за последние годы и на которых имеет смысл остановиться подробнее.

2) Исследования, проведенные на людях с пересеченными межполушарными связями подтвердили наличие у человека двух принципиально различных типов мышления.

Здесь необходимо оговориться, что нерасчлененный мозг функционирует как единое целое, оба полушария, как и оба типа мышления, находятся в постоянном сложном взаимодействии, и речь может идти только об относительной привязанности типов мышления к полушариям. Логико-вербальное мышление можно также назвать социальным, поскольку оно сформировалось на человеческом уровне филогенеза как средство приспособления к сложной социальной среде человеческого общества, что является необходимым условием деятельного существования.

Если выделение себя из окружающего мира возможно лишь при появлении способности к обобщению, абстрагированию и речи (как конкретному способу закрепления и передачи обобщенных понятий), то следует признать, что основой для развития сознания является логико-вербальное мышление. Мы отдаем себе отчет в том, что эти два понятия не являются полностью идентичными (можно сказать, что сознание как высшая форма логико-вербального мышления включает в себя все свойства этого мышления плюс способность к интроспекции), но для дальнейшего рассуждения нам важно под черкнуть именно генетическую связь сознания с вербальным мышлением, поскольку понятие вербального мышления является значительно более определенным и его анализ может быть осуществлен значительно легче, чем анализ понятия “сознание”.

Мы сказали, что вербальное мышление развилось на определенном этапе филогенеза как средство приспособления к усложнившейся социальной среде, потребовавшей новых форм общения (речи). Однако одновременно с бесспорным выигрышем в способности к адаптации и овладению средой развитие вербального мышления до степени доминирующего (каковым оно стало в условиях нашей цивилизации) неизбежно сопровождается определенным проигрышем в связи с его ограниченностью. И эта ограниченность вытекает из самой его природы: для того, чтобы стали возможными логико-знаковое оперирование с реальной действительностью, прием и передача вербальной информации для совершенствования социального общения, вербальное мышление должно обеспечить дискретное, упорядоченное отражение реальной действительности.

Между тем объективная действительность не может быть целиком описана в рамках вербального мышления. Это, разумеется, не значит, что упорядоченность и дискретность насильственно привносятся в действительность вербальным мышлением, как представляют себе многие философы-идеалисты и агностики. Будь это так, вербальное мышление вело бы к искаженному отражению реальности (что и бывает в случаях патологии), не могло бы выполнять свою коммуникативную функцию и быть орудием преобразования действительности.

Элементы упорядоченности и дискретности содержатся в объективной действительности и не привносятся в нее, а, используя термин А. Н. Леонтьева, “вычерпываются” из нее вербальным мышлением для создания внутренне непротиворечивой модели мира. Но при этом за рамками остается все, что не вписывается в эту модель, что не может быть логически организовано и представлено в дискретном виде.

Разумеется, принципиальные возможности логико-вербального мышления и сознания (в гносеологическом смысле слова) не ограниченны, отражаемая сознанием модель мира не является застывшей, а постоянно расширяется, включая в себя все новые аспекты действительности. Вербальное и невербальное мышление постоянно взаимодействуют, вербальное мышление постоянно обогащается за счет включения в модель новых, ранее неупорядоченных элементов реальности, без чего был бы невозможен никакой вид творчества и прогресс. В конце концов, “чувственная ткань” сознания есть результат постоянного перекодирования языка невербального мышления на язык вербального.

Но только в гносеологическом смысле не существует никаких принципиальных ограничений для полного сознательного постижения мира.

Когда же речь идет о конкретно-психологических аспектах проблемы, то очевидно, что у каждого данного субъекта в каждый данный момент логико-вербальное мышление не охватывает и не исчерпывает всего богатства отражаемой реальности (хотя оно и постоянно развивается в этом направлении). Выполняя функцию адаптации к социальной среде как важной части окружающего мира, вербальное мышление отражает этот мир недостаточно полно.

3) Возвращаясь теперь к сознанию (в конкретно-психологическом, а не в гносеологическом смысле слова), мы видим, что оно, базируясь на логико-вербальном типе мышления, не может и не призвано отражать всю реальную действительность. Сознание представляет собой высшую по социальному критерию, но принципиально не всеобъемлющую форму психического отражения.

За рамками сознания естественно должны оказаться явления, не поддающиеся логико-вербальной переработке и трансформации. Однако эти явления находят свое психическое отражение; подвергаясь переработке на невербальном уровне, они влияют на поведение (иначе была бы невозможна адаптация в целостном мире) и составляют сферу бессознательного психического.

Шахматист, приступая к решению той или иной задачи, не перебирает все возможные варианты комбинаций, а останавливается на какой-то одной, которая кажется ему наиболее перспективной, хотя он не всегда может объяснить, почему он так считает. Нам могут возразить, что, поскольку шахматист осознает сам факт предпочтения одной комбинации возможным другим, надо считать, что он просто “не понимает” причину своего выбора, и что следует говорить не о неосознанных предпосылках к выбору решения, а о непонимании причин выбора, совершаемого осознанно. Однако в основе такого выбора в действительности лежат цельное восприятие и оценка всей позиции, ее образ, включающий в свернутом виде выделение ее более сильных и более слабых сторон. В какой степени этот субъективный образ соответствует объективному соотношению сил в позиции — это вопрос таланта и опыта шахматиста, но сам образ существует, хотя и не осознается. (Мы имеем в виду, конечно, не формальное расположение фигур, а их взаимодействие, с учетом правил игры).

Поэтому непонимание причин интуитивного выбора есть следствие неосознания образа позиции, определяющего этот выбор.

То, что на данном этапе не может быть организовано и упорядочено в рамках вербального мышления, уже тем самым оказывается в противоречии с созданной этим мышлением моделью действительности и вне ее. Неосознание обусловлено тем, что информация, поступающая от объекта, слишком сложна и нелинейна, чтобы быть полностью усвоенной с помощью логико-знакового мышления. Она слишком мало поддается структурированию, чтобы соответствовать прокрустову ложу этого мышления, но при этом осознаваемое отнюдь не находится во взаимоисключающих отношениях с неосознаваемым.

Такие отношения скорее можно считать взаимодополняющими, и именно они лежат, по нашему мнению, в основе интуиции и подлинного творчества.

Действительно, для творческого акта необходимо видеть действительность во всей ее сложности и многогранности, воспринимать ее такой, какая она есть, “с детской непосредственностью”, как говорят иногда о художниках. Казалось бы, некоторая искусственная упорядоченность, вносимая логико-знаковым мышлением, должна только мешать этому процессу. Однако известно, что дети, несмотря на высокую творческую потенцию и недостаточное развитие вербального мышления и сознания, не способны к истинному социально-значимому творчеству.

И это естественно, ибо если невербальное мышление обеспечивает непредвзятость и многогранность подхода, то вербальное мышление обеспечивает организацию и направление компонентов творчества, ограничивая его потенциальную хаотичность, способствуя критическому анализу “изнутри”.

Таким образом, в отношении творчества вполне применима гегелевская триада, где тезисом является бессознательное (невербальное мышление), антитезисом — сознание, а синтезом — их взаимодополнение. Интуиция, реализованная в творчестве, отражает синергические отношения сознания и бессознательного психического.

III. Принципиально иной причиной неосознания являются конфронтационные, взаимоисключающие отношения между сознанием и бессознательным психическим. Возможность таких конфронтационных отношений также обусловлена свойствами самого сознания. Возникая на базе логико-вербального мышления, сознание, как указывалось, обеспечивает самовосприятие и становление социальных мотивов.

Здесь заложены предпосылки для антагонистических противоречий между сознанием и бессознательным, примером чего является интрапсихический конфликт между социальными мотивами и противоречащими им установками поведения, возникающими в силу того, что вся система отношений человека далеко не исчерпывается теми отношениями, которые согласуются с социальными мотивами.

Если при неантагонистических противоречиях то, что не включено в модель “субъект-объект”, не отрицает, а только дополняет саму модель, то при антагонистических противоречиях, в связи с противоположным влиянием сознания и бессознательного психического на поведение, происходит их взаимное отрицание. К примеру, субъект испытывает враждебность к другому, осознает это чувство, но либо не может найти для него объяснения, либо находит объективно неубедительное (например, приписывает объекту своей враждебности отрицательные качества, которых у него нет). Косвенный анализ взаимоотношений этих людей (а это осуществимо в гипнозе, с помощью психологических тестов и т.п.) показывает, что в основе враждебности в данном случае лежит чувство зависти, которое субъект не осознает потому, что это чувство неприемлемо для его самовосприятия.

Нам могут возразить, что в этом случае следует говорить не о неосознании чувства зависти, а о непонимании причин осознаваемого чувства враждебности, но тем самым проблема неосознания была бы подменена совсем другой проблемой непонимания.

Мы считали бы такое возражение ошибочным. Сущность процесса понимания сводится к объяснению одной категории явлений через другие, известные и понятные, или через выявление связей между категориями. Следовательно, о первичном непонимании чувства враждебности можно бы говорить в том случае, если бы это чувство выводилось из других, более простых категорий, или если бы субъект знал о своем чувстве зависти, но ему были бы неясны причинно-следственные связи между этим чувством и враждебностью.

В действительности же субъект не знает о существовании чувства зависти, и поэтому непонимание причины враждебности есть всего лишь вторичное следствие незнания (неосознания).

Неприемлемый для сознания мотив является классическим объектом исследования в зарубежных работах. Экспериментально показано, что он активируется поступающей извне информацией, и эта информация, как правило, не осознается так же, как и сам мотив.

IV. Совершенно особым представляется соотношение сознания и бессознательного психического в сновидениях.

Доказано, что быстрый сон и связанные с ним сновидения играют важную роль в системе психологической защиты. Схематически это может быть представлено следующим образом: часть информации, воспринимаемой субъектом в период бодрствования, оказывается неприемлемой для сознания, поскольку находится в антагонистических отношениях с определяемыми сознанием и социальными мотивами основными установками поведения. Если не удается предотвратить восприятие этой информации с помощью перцептуальной защиты или обеспечить такую ее трансформацию, при которой она перестает быть враждебной сознанию (с помощью рационализации), то эта информация, как и активированные ею мотивы, не допускается в сознание, но сохраняется на уровне бессознательного (вытесняется).

Поведенческим отражением этого бессознательного психического (неприемлемых мотивов) является невротическая тревога.

Чем сильнее выражена невротическая тревога перед ночным сном у адаптированного субъекта, тем выше представленность быстрого сна и тем больше ярких сновидений. После такого сна тревога уменьшается, а та информация, которая до сна вызвала активацию неприемлемых мотивов и была в силу этого вытеснена из сознания, оказывается доступной сознанию и уже не вызывает невротической тревоги. Так обстоит дело у клинически здоровых, адаптированных людей, у которых уровень тревоги в вечерние часы относительно невысок.

Искусственное лишение быстрого сна у таких субъектов ведет к противоположному эффекту — повышению уровня тревоги и вытеснению конфликтной информации. У больных с клиническим проявлением невроза, то есть при декомпенсации, потребность в быстром сне повышена (он имеет тенденцию начинаться раньше, чем у здоровых), но сновидений меньше, чем в норме, и они более бедные. Имеются и некоторые объективные изменения качества быстрого сна.

Это было расценено нами как проявление качественной неполноценности быстрого сна, что может играть важную роль в генезе неврозов.

Что же происходит во время самих сновидений, выполняющих такую защитную функцию? На основе интроспективного анализа и рассказов других каждый знает, что в сновидении сознание претерпевает своеобразную трансформацию: нас не удивляют самые неожиданные изменения сюжета, бессвязность и несообразности происходящего в сновидении, необычные сочетания образов, немыслимые перемещения во времени и пространстве. Мы совершенно не прогнозируем последовательность событий в сновидениях и в каждый данный момент воспринимаем происходящее как само собой разумеющееся.

После пробуждения нам бывает трудно исчерпывающе передать сюжет и даже ощущения от виденного — и это при уверенности в субъективном знании сновидения. В большинстве случаев сновидение не несет никакой полезной информации для сознания и быстро забывается.

Нетрудно заметить, что все эти качества могут быть объяснены как проявление доминирования невербально-образного мышления. Однако при всем том было бы грубой ошибкой считать, что функция сознания во время сновидений полностью отсутствует. Во-первых, мы можем, пусть отрывочно и неполно, вербализовать наши знания о сновидении. Во-вторых, и это особенно важно, в сновидении наше представление о себе как о личности не претерпевает коренных изменений, сохраняются не только простые чувства (страха, удовольствия), но и такие социально обусловленные, как чувство стыда, вины и т.п. Происходящее с нами в сновидении, как правило, не является неприемлемым для нас как личностей, а когда возникает угроза неприемлемого, то это тяжело субъективно переживается.

Иногда при этом наступает пробуждение, а в других случаях это можно предполагать по своеобразной диссоциации в отчетах: субъект при пробуждении знает, что видел неприятное сновидение, но ничего не может о нем рассказать (отсутствие осознания).

Все это заставляет предполагать своеобразное изменение сознания в сновидении: функция отражения объективной реальности и абстрагирования знания об этой реальности от себя как субъекта познания нарушена (человек не осознает себя видящим сновидения), в результате чего нет и критического отношения к воспринимаемому. И в этом смысле сознание осуществляет как бы пассивную регистрацию результатов активности невербального мышления (чего не бывает в бодрствовании), а само невербальное мышление тоже не отражает объективной реальности, а только использует следы предшествующих отражений для организации автономной активности.

Но в то же время выделение себя как субъекта-личности (обеспечивающее самовосприятие и самооценку, по крайней мере на уровне представлений о себе как о действующем лице в сновидении) сохраняется, и в этом смысле сознание осуществляет активное взаимодействие с бессознательным психическим, в результате чего, в частности, неприемлемое для личности содержание не осознается.

Такая диссоциация сознания может быть понята с точки зрения задач, выполняемых сновидением: в сновидении сознание не осуществляет функцию непосредственного приспособления к объективной реальности, а лишь выполняет функцию приспособления личности как носителя социальных мотивов к другим, но также личностно обусловленным мотивам. Разумеется, в конечном итоге это ведет к улучшению адаптации в период бодрствования, но только в результате устранения мотивационного конфликта.

Наша гипотеза заключается в том, что с помощью языка образов, присущего невербальному мышлению, в сновидении достигается своеобразное как бы “примирение” конфронтирующих мотивов, так что вытесненные мотивы, по крайней мере на какое-то время, перестают быть враждебными сознанию вследствие их трансформации. Динамика образов в сновидении отражает поиск путей такого примирения, а осознание образов означает успешность такого поиска. Критико-аналитическая функция сознания, осознание себя видящим сновидение (то есть выделение себя как субъекта познания) в этих условиях были бы помехой для максимального использования возможностей невербального мышления.

Говоря на психологическом языке, образы сновидений утрачивают в значительной степени качество объективных значений, сохраняя качество личностного смысла. Именно поэтому они выполняют свою роль, а измененное сознание не возмущается их алогичностью. Утрата качества объективных значений при сохранении качества личностного смысла и привела к постановке вопроса о символике сновидений.

Мы считаем малоперспективным искать универсальную расшифровку символов в сновидении здорового человека, учитывая индивидуальность и неповторимость каждой личности. Совсем другое дело — качественно неполноценные сновидения при неврозах, где возможности образного мышления достигать примирения конфликтных мотивов ослаблены, и потому некоторые образы отражают мотивы в почти не трансформированном виде.

Итак, своеобразие ситуации в сновидениях состоит в следующем.

Бессознательное, конфронтирующее с сознанием (вытесненный мотив), определяет потребность в сновидении. В то же время в самом сновидении используются возможности бессознательного (невербального мышления) для примирения мотивов, то есть в конечном итоге во имя сознания, и имеет место не антагонистическое, а синергическое взаимодействие бессознательного с измененным сознанием .

V. При аффективных действиях особенности соотношения сознания и бессознательного психического во многом полярны их соотношению в сновидениях. Если образы сновидений сохраняют личностный смысл для сознания сновидящего при неосознании объективных значений, то для поступков, совершаемых в состоянии патологического аффекта, характерно осознание формальных значений действий, но смысл совершаемого (включающий представления о дальнейшей субъективной оценке поступка и его последствий для субъекта) затемнен или полностью утрачен. Именно это неосознание личностного смысла определяет снижение контроля над собственным поведением и облегчает нарушение социальных норм, далее достаточно хорошо интериоризированных.

Позднее, при осознании смысла происшедшего, возникает чувство вины или стыда.

VI. Наконец, в заключение очень коротко остановимся на некоторых других формах нерегулируемого сознанием поведения в условиях патологии.

Особый интерес представляют сомнамбулизм (снохождение) и истерическая спячка. Функциональный смысл этих состояний во многом различен. Есть основания предполагать, что при снохождении происходит реализация в интегральном невербальном поведении мотивов, которые по тем или иным причинам не удается интегрировать с социальными установками поведения (в том числе это не удается сделать и в сновидении).

При истерической спячке также выявляются признаки отреагирования неприемлемых мотивов, но не в виде невербального поведения, а в виде психических переживаний и неосознаваемых галлюцинаторно-образных представлений.

Все эти состояния имеют одно существенное сходство — полное выключение сознания, несмотря на видимую целесообразность поведения при некоторых из этих состояний. Таким образом, поведение или переживание оказывается неосознаваемым и не фиксируется в оперативной памяти субъекта не в силу особых отношений их с сознанием (сложность вербализации, неприемлемость для сознания, перестройка самого сознания и т.д.), а потому, что в отличие от всех перечисленных состояний бессознательное при описываемых эпизодах просто не сосуществует во времени с сознанием.

В самом начале этой главы мы подчеркнули, что, согласно нашему определению бессознательного психического, о нем можно говорить только тогда, когда уже имеется развитое сознание, и на этом основании предложили отнести психическое ребенка к досознательному. Может показаться, что и приводимые случаи клинической патологии не соответствуют нашему определению бессознательного психического. Но это не так.

В описываемых ситуациях сознание вне эпизодов сомнамбулизма развито достаточно и вполне активно. Поэтому само выключение сознания в эпизодах можно рассматривать как результат своеобразного взаимоотношения сознания и бессознательного психического — такого взаимоотношения, когда для проявления активности бессознательного в качестве условия требуется выключение сознания.

Мы не считаем, что исчерпали все возможные варианты соотношений сознания и бессознательного психического, определяющих формы проявления бессознательного. Но уже рассмотренного достаточно для подтверждения правоты представлений Ф. В. Бассина относительно того, что отношения сознания и бессознательного психического не исчерпываются конфронтацией (как полагал З. Фрейд), а значительно богаче и интереснее.

Наш основной вывод заключается в следующем. Базой для бессознательного психического является невербальное мышление, а многообразие форм проявления бессознательного определяется различными соотношениями сознания и бессознательного, различной позицией и различной степенью активности сознания в этих отношениях. Анализ бессознательного психического с предложенной точки зрения может оказаться перспективным для понимания природы и функций конкретных проявлений бессознательного психического.

автор – Вадим Семенович Ротенберг “Сновидения, гипноз и деятельность мозга”.

Читайте далее: