Кризис психологии выявился в наибольшей своей остроте, когда сформировалась поведенческая психология – рефлексология в России и бихевиоризм в Америке, потому что поведенческая психология, выдвинув поведение как предмет психологии, с особенной остротой выявила кризис центрального понятия всей современной психологии – понятия сознания.
Русская рефлексология (В.М.Бехтерев) сложилась на основе изучения физиологии нервной деятельности. Американский бихевиоризм (от английского слова behavior, что значит “поведение”) сформировался в Америке на рубеже XX в. в исследованиях над поведением животных. В первую очередь исследование Э.Л.Торндайка поведения животных (1898) заложило основы бихевиоризма, определив методику и проблематику новой психологии, в которой центральное место заняла проблема навыка.
Выросшую из этих исследований с животными концепцию Дж.Уотсон методологически оформил, заострил и перенес на психологию человека. В 1912 г. он сформулировал принципы новой психологии в программной статье.23 В 1918 г. он их развернул в своей книге “Психология как наука о поведении”. Ряд психологов, главным образом в Америке, – К.Лешли, У.Хантер, Вайсс примкнули к новому направлению. Вскоре бихевиоризм смог опереться на работы И.П.Павлова об условных рефлексах, начавшиеся после исследований Э.Л.Торндайка, но независимо от них.
В настоящее время к бихевиористам причисляется значительное число американских психологов, объединенных лишь признанием поведения предметом психологии. Само же поведение понимается ими по-разному. Так, ряд психологов-поведенцев (прежде всего Э.Ч.Толмен) особенно подчеркивают направленный, целевой характер поведения, роль намерения в нем.
В литературе сделана была попытка расклассифицировать современных бихевиористов на три группы: строгих (типа Дж.Б.Уотсона), бихевиористов не строгих (Г.У.Олпорт и др.) и бихевиористов, признающих направленный характер поведения (типа Э.Ч.Толмена).24 Но в действительности их можно насчитать много больше. Образуется ряд различных оттенков и промежуточных позиций, почти смыкающихся с механистическими направлениями внутри эмпирической психологии. Наряду с этим на механической основе бихевиоризма нарастают идеологические телеологические тенденции. Крупнейшим представителем такого телеологического необихевиоризма является в настоящее время Э.Ч.Толмен,25 сочетающий бихевиоризм с гештальтизмом.
Предметом психологии бихевиоризм считает не сознание, а поведение. Под поведением понимаются ответные движения организма на раздражение среды. Внешние раздражители, простые или сложные ситуации – это стимулы; ответные движения – реакции. Задача психологии – установить однозначные отношения между стимулами и реакциями. В отличие от того направления биологической психологии, которое стремилось объяснить все поведение животных и человека, исходя исключительно из внутренних, “глубинных” органических тенденций – инстинктов, влечений, поведенческая психология как учение о реакциях пытается вывести все поведение из действия внешних раздражителей.
В целях реализации объективности научного познания в психологии бихевиоризм выключает сознание и пытается строить уже не “психологию без души”, а психологию без психики.
В отношении сознания у представителей поведенчества наметились в основном две различные точки зрения. Одни, как первоначально Уотсон, не отрицая существования сознания, отвергают его лишь как объект научного знания. Таким образом, субъективно-идеалистическому пониманию психики противопоставляется механистическое понимание научного знания. Другая, более радикальная, позиция заключается в отрицании сознания, вернее, в сведении его к физиологическим процессам (К.Лешли).
Легко убедиться в том, что эта позиция бихевиоризма внутренне противоречива. Нельзя положить в основу психологического познания отрицание сознания. Отрицая явления сознания у испытуемых на том основании, что он об этих явлениях узнает лишь из показаний, основанных на самонаблюдении, бихевиорист вынужден самим фактом изучения предполагать у себя те явления сознания (восприятия, наблюдения, мышления), которые он отрицает у других. Дж.Б.Уотсон сам отмечает, что бихевиорист “в своей научной деятельности употребляет орудия, существование которых он отрицает в своем объекте и в самом себе”. Таким образом, бихевиорист разлагает и распределяет между двумя субъектами то, что реально соединено в одном. В конечном счете он вынужден все же вернуться на половинчатую, внутренне несостоятельную позицию признания существования сознания и отрицания возможности его изучения.
Эта позиция бихевиоризма обусловлена тем, что бихевиоризм в своей борьбе против психологии сознания исходил из той концепции сознания, которая была создана субъективно-идеалистической психологией. Вся аргументация представителей поведенческой психологии, обосновывающая необходимость выключения психики из психологии, сводилась в основном к тому, что психические явления, или явления сознания, принципиально доступны только одному наблюдателю: они “не поддаются объективной проверке и потому никогда не смогут стать предметом научного исследования” (Дж.Б.Уотсон). Эта аргументация против психологии сознания опиралась в конечном счете на интроспективное понимание сознания.
Вместо того, чтобы в целях реализации объективизма научного познания в психологии преодолеть интроспективное понимание психики, поведенческая психология отбросила психику.
Исходя именно из такого понимания сознания, поведенческая психология пришла к своему пониманию деятельности как поведения. Изучение деятельности человека в отрыве от сознания означает не только выпадение сознания из области психологического исследования, но и ложное, механистическое понимание самой деятельности, которая сводится к совокупности реакций.
Понимание деятельности, или поведения, как совокупности реакций превращает реактивность в универсальный принцип: каждый акт деятельности представляется как ответ на внешний раздражитель. В основе этой концепции реактивности лежат теория равновесия и принцип внешней механической причинности. Внешний толчок нарушает равновесие; реакция восстанавливает его. Для дальнейшей деятельности необходим новый, извне идущий толчок.
Новейшие исследования заставляют усомниться в том, чтобы поведение даже и низших животных носило чисто реактивный характер. В применении же к человеческой деятельности этот принцип реактивности приводит к явному противоречию с самой основной ее особенностью. Человек здесь представляется только объектом средовых воздействий. Человек, конечно, является и объектом воздействия на него со стороны среды; но он также и субъект, который сам воздействует на среду, изменяет ее, регулируя те условия, которые обусловливают его деятельность. Изменяя среду, человек изменяется сам; в этом отличительная особенность труда в его специфически человеческих формах. Определение поведения как совокупности реакций не учитывает специфики человеческой деятельности. Начав с отрицания сознательности человеческой деятельности, бихевиоризм приходит и к отрицанию ее активности.
Сведение высших форм человеческой деятельности к механической сумме или агрегату элементарных реакций – рефлексов – ведет к утрате их качественного своеобразия. Эта радикально-механистическая аналитическая концепция носит и ярко выраженный антиисторический характер. Правильно отмечает Дж.Б.Уотсон, что бихевиористская психология “прямо выросла из работ над поведением животных”. И недаром он начинает предисловие к первому изданию своей “Психологии” с заявления: “Когда я писал этот труд, я рассматривал человека как животный организм”. Наряду со сведением психического к физическому поведенческая психология последовательно проводит сведение социального к биологическому.
Теоретически решающим для понимания кризиса психологии, раскрывшегося в борьбе поведенческой психологии против психологии сознания, является то, что в конечном счете поведенческая психология и интроспективная психология исходят из одного и того же понимания психики, сознания. Идеалистическая психология признала реальные психические процессы лишь субъективными содержаниями самонаблюдения, а бихевиористы и рефлексологи некритически полностью приняли идеалистическую концепцию своих противников. Только в силу этого они не могли найти никакого иного пути для реализации объективной научности психологического познания, как отказ от познания психики. Интроспекционисты, замыкая психику во внутреннем мире сознания, оторвали психику от деятельности; бихевиористы приняли как непреложную истину этот отрыв друг от друга сознания и деятельности, внутреннего и внешнего. Только на этой основе можно было определить свою задачу так, как это сделали представители поведенческой психологии: вместо изучения сознания, оторванного от поведения, поставить себе задачей изучение поведения, оторванного от сознания.
Таким образом, можно сказать, что и этот стержневой аспект кризиса был заложен в исходных позициях психологии сознания, сохранивших свое господство в экспериментальной психологии. Это был кризис декарто-локковской интроспективной концепции сознания, которая в течение столетий довлела над психологией. Сводя психику к сознанию, а сознание к самосознанию, к отражению (рефлексии) психики в себе самой, эта ставшая традиционной для всей психологии декарто-локковская концепция сознания отъединила сознание человека от внешнего мира и от собственной его внешней, предметной практической деятельности. В результате деятельность человека оказалась отъединенной от сознания, противопоставленной ему, сведенной к рефлексам и реакциям. Сведенная к реакциям деятельность человека становится поведением, т.е. каким-то способом реагирования; она вообще перестает быть деятельностью, поскольку деятельность немыслима вне ее отношения к предмету, к продукту этой деятельности. Поведение – это реактивность отъединенного от мира существа, которое, реагируя под влиянием стимулов среды, самой своей деятельностью активно не включается в нее, не воздействует на действительность и не изменяет ее. Это жизнедеятельность животного, приспособляющегося к среде, а не трудовая деятельность человека, своими продуктами преобразующая природу.
Отъединение сознания от предметной практической деятельности разорвало действенную связь человека с миром. В результате предметно-смысловое содержание сознания предстало в мистифицированной форме “духа”, отчужденного от человека.
Поэтому можно сказать, что, так же как поведенческая психология является не чем иным, как оборотной стороной интроспективной концепции сознания, так “психология духа” (Э.Шпрангер), в которой предметно-смысловое содержание сознания – “дух” – выступает в мистифицированной форме данности, независимой от человеческой деятельности, является оборотной стороной поведенческой концепции деятельности. Именно потому, что поведенческая психология свела деятельность, преобразующую природу и порождающую культуру, к совокупности реакций, лишила ее Бездейственного предметного характера, предметно-смысловое содержание “духа” предстало в виде идеальной данности.
За внешней противоположностью этих концепций в их конечных выводах скрывается общность исходных позиций, и если К.Бюлер ищет выход из кризиса психологии в том, чтобы примирить, дополнив одну другой, психологию поведения с психологией духа (и психологией переживания), то нужно сказать, что их “синтез” лишь соединил бы пороки одной с пороками другой. В действительности нужно не сохранять как одну, так и другую, а обе их преодолеть в их общей основе. Эта общая основа заключается в отрыве сознания от практической деятельности, в которой формируются и предметный мир, и само сознание в его предметно-смысловом содержании. Именно отсюда проистекает, с одной стороны, отчуждение этого содержания как “духа” от материального бытия человека, с другой – превращение деятельности в поведение, в способ реагирования. Здесь в одном общем узле сходятся нити, связующие психологию сознания и психологию поведения, психологию поведения и психологию духа; у направлений, представляющихся самыми крайними антиподами, обнаруживается общая основа. Здесь средоточие кризиса, и именно отсюда должно начаться его преодоление.
Оформившаяся в качестве особой научной дисциплины, психология во всех основных своих разветвлениях исходила первоначально из натуралистических установок. Это был физиологический либо биологический натурализм, рассматривающий психику и сознание человека исключительно как функцию нервной системы и продукт органического биологического развития.
Но как только новая “экспериментальная психология” попыталась перейти от изучения элементарных психофизических процессов к изучению более сложных осмысленных форм сознательной деятельности, она еще у Вундта столкнулась с очевидной невозможностью исчерпать их изучение средствами психофизиологии. В дальнейшем это привело к тому, что идеалистическая “психология духа” была противопоставлена физиологической психологии. При этом объяснение явлений было признано задачей лишь физиологической психологии, изучающей психофизические, т.е. скорее физиологические, чем собственно психические, осмысленные, “духовные” явления. Задачей же психологии духа признавалось лишь описание тех форм, в которых эти духовные явления даны (“описательная психология”), или их понимание (“понимающая психология”). Как в одном, так и в другом случае духовные, т.е. осмысленные, психические явления, характерные для психологии человека, превращались в данности, не допускающие причинного объяснения их генезиса.
Эти духовные явления связывались с формами культуры, т.е. с содержанием истории, но не столько с тем, чтобы объяснить исторический генезис и развитие человеческого сознания, сколько с тем, чтобы признать духовный характер раскрывающегося в историческом процессе содержания культуры, которая превращается в систему вечных духовных форм, структур или ценностей. В результате создалось внешнее противопоставление природы и истории, природного и духовного. Оно является общим для обеих враждующих концепций. В этом смысле можно опять-таки сказать, что неизбежность всего в дальнейшем развернувшегося конфликта натуралистической и “духовной” психологии – “geisteswissenschaftliche Psychologie” – была заложена в исходных позициях натуралистической психологии. Ее механистический натурализм, так же как и идеализм психологии духа, не мог возвыситься до мысли о единстве человеческой природы и истории, до той истины, что человек прежде всего природное, естественное существо, но самая природа человека – продукт истории. Поэтому духовное содержание исторического человека было внешне противопоставлено психологии природного человека.
Своеобразную попытку понять развитие форм человеческого сознания как продукт социально-исторического развития сделала французская социологическая школа Э.Дюркгейма.
Тенденция связать психологию с социальными дисциплинами во французской науке не нова. Она идет еще от Огюста Конта. В своей классификации наук Конт, как известно, не отвел особого места психологии. Его отрицательное отношение к психологии как самостоятельной дисциплине было направлено, в основном, против интроспективной метафизической психологии, которую в его время насаждал во Франции В.Кузен. О. Конт противопоставил этой психологии то положение, что психические процессы становятся объектом науки лишь постольку, поскольку мы устанавливаем и определяем их извне, в объективном наблюдении, и вскрываем вне их лежащие причины возникновения и протекания. Для реализации своего требования О. Конт не видел другого пути, как расчленить психологию на две дисциплины. Изучение психических функций он относил: 1) к анатомо-физиологии мозга, которая изучает их физиологические условия, 2) к социологии, которая изучает их характер, взаимосвязи и развитие в социальной среде.
Признание социальной обусловленности психологии человека получило значительный отзвук во французской психологической литературе. (Особенно явственно обнаруживаются эти социальные мотивы у одного из крупнейших французских психологов предыдущего поколения – у Т.Рибо.) Представители французской социологической школы и близкие к ней ученые (Э.Дюркгейм, Л.Леви-Брюль, Ш.Блондель, Ж.Пиаже, М.Хальбвакс), а также П.Жане попытались объяснить формы человеческого сознания как продукт общественного развития. В ряде исследований они попытались вскрыть общественно-исторический генезис человеческих форм памяти, мышления, эмоций, развития личности и ее самосознания. Однако проблема социальной обусловленности сознания не получила и в исследованиях французских психологов удовлетворительного разрешения. В работах, исходящих из социологической концепции Э.Дюркгейма, социальность была понята идеалистически в отрыве от реальных общественных, производственных отношений людей и их отношения к природе; социальное, так же как и все объективное содержание мира, было сведено к общественному сознанию – к идеологии; социальные отношения – к общению в плане сознания.
Эта идеалистически понятая социальность была внешне противопоставлена биологической природе человека. Психическое развитие было поэтому некоторыми представителями этого направления (Ж.Пиаже) понято как процесс вытеснения примитивных форм биологически обусловленной психики психикой социализированной. У представителей французской социологической школы социальность сводится к идеологии, идеология же (и коллективные представления) отожествляется с психологией. Общественное бытие превращается в социально организованный опыт. Из сферы социального, в котором эти психологи ищут объяснения генезиса и развития человеческого сознания, выпадает общественная деятельность человека, практика, в процессе которой в действительности формируется сознание человека. Поэтому действительно адекватного объяснения генезиса и развития сознания у человека и эта психология, рассматривающая сознание как продукт общественно-исторического развития, дать не смогла.
Психология, оформившаяся как наука в экспериментальных исследованиях ощущений и затем памяти, была по своим исходным господствующим установкам насквозь интеллектуалистична; познавательные процессы занимали в ней центральное место. Это была психология ощущений, восприятий, представлений, идей. Потребности, побуждения, тенденции не играли в ней сколько-нибудь заметной роли. Она изучала сознание само по себе, вне реальной деятельности и поведения; уже поэтому проблема побуждений не была для нее актуальна. Поскольку эта традиционная классическая психология сознания пыталась объяснить поведение, она исходила из перцептивных, интеллектуальных моментов, она упоминала и о тенденциях, но все эти тенденции мыслились как нечто производное от представлений, от идей. Это были тенденции идей, из которых пытались объяснить поведение человека, а не тенденции человека, которыми объяснялось бы течение его идей.
“Люди, – пишет Ф.Энгельс, – привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особенности со времени гибели античного мира”.26
Это положение Энгельса полностью применимо к основному направлению западноевропейской психологической науки XIX в. Интеллектуализм, связанный с пренебрежением к неинтеллектуальной стороне психики, к динамическим движущим силам поведения, столкнулся с фактами, которые он оказался не в состоянии охватить и объяснить. Они вскрылись, во-первых, в генетическом плане сравнительной психологии, в которой изучение поведения животных, начиная с Ч.Дарвина, выявило значение проблемы инстинктов; с психологии животных эта проблема движущих сил, побуждений или мотивов поведения была распространена на человека. Роль влечений, аффективных тенденций вскрылась, во-вторых, в патологическом плане (в исследованиях П.Жане, З.Фрейда и др.). И опять-таки из области патологии сделаны были выводы и в отношении нормальной психологии. В частности, психоанализ показал на обширном клиническом материале, что общая картина психической жизни человека, созданная традиционной школьной, насквозь интеллектуализированной психологией, никак не соответствовала действительности. В действительности в психике человека, в мотивах его поведения проявляется далеко не только интеллект; в них существенную роль играют влечения, аффективные тенденции, которые часто приходят в острый конфликт с сознанием человека и, определяя его поведение, порождают жестокие потрясения.
В связи с этим на передний план все больше выдвигается новая проблема – побуждений, мотивов, двигателей поведения, и психология начинает искать их не в идеях, а в тенденциях (отчасти Т.Рибо, затем П.Жане), потребностях (Э.Клапаред, Д.Катц, К.Левин, Дж.Шиманский), влечениях (З.Фрейд, А.Адлер), инстинктах и диспозициях (У.Мак-Дугалл, Э.Ч.Толмен и множество других). Выражающаяся в них динамическая направленность признается уже не чем-то производным, а тем основным, из чего психология должна исходить при объяснении поведения.
В трактовке этих динамических движущих сил чем дальше, тем больше выделяется тенденция, которая с особенной остротой проявляется в таких концепциях, как психоанализ З.Фрейда, “гормическая” психология У.Мак-Дугалла и др., рассматривать движущие силы человеческой деятельности как нечто первично заложенное внутри человека, в его организме, а не формирующееся и развивающееся из его изменяющихся и развивающихся взаимоотношений с миром. Поэтому источники человеческой деятельности, ее мотивы представляются как идущие из темных глубин организма, совершенно иррациональные, бессознательные силы, находящиеся вовсе вне контроля интеллекта: идеи уже будто бы вовсе не могут быть движущей силой поведения людей: это привилегия одних лишь слепых инстинктов.
Роль влечений особенно остро выявил на клиническом материале З.Фрейд. На их основе он возвел здание психоанализа. <…> Теоретически наряду с основной группой сексуальных влечений признаются еще в качестве второй группы сначала влечения “Я”, затем влечения смерти. Исходящие из биологических глубин организма силы определяют всю деятельность человека; примитивные влечения являются основными ее мотивами. Роль социальных отношений ограничивается чисто негативной функцией вытеснения. Давление социальности, представителем которой внутри личности выступает “Я”, осуществляющее социальную “цензуру”, вытесняет влечения в сферу бессознательного. Вразрез с проходящим через всю психологию от Р.Декарта и Дж.Локка отожествлением психики и сознания Фрейд признает сознание лишь свойством психики, причем свойством, которым она может и не обладать. Психика при этом расчленяется на внешние друг другу сферы – сознательного, бессознательного и подсознательного. Между первыми двумя действуют силы отталкивания; влечения вытесняются в бессознательное; вытесненные, они не могут без маскировки проникнуть в сферу сознания, и не сознательное “Я”, а “Оно” признается подлинным ядром личности.
Интеллектуализм традиционной психологии нашел концентрированное выражение в самой концепции сознания как предмета психологии. Сознание – это прежде всего знание, познание. Сведение психики к сознанию стирает границы между психическим переживанием и знанием, между психологическим и идеологическим, философским понятием сознания. Индивидуальное сознание конкретного индивида, которое изучает психология, – это в действительности единство знания и переживания. Традиционная концепция трактовала само переживание как явление сознания; верная своей общей установке, она сводила переживание как реальный психический факт к его самоотражению в сознании. Поэтому традиционное понятие переживания как явления сознания, которым широко пользуется интроспективная психология, выступает в основном познавательным, интеллектуальным образованием, между тем как в действительности и в нашем его понимании переживание – это полнокровный психический факт, включающий все стороны психики и выражающий в каком-то преломлении полноту индивидуального бытия познающего субъекта, а не только познаваемое содержание отражаемого объекта.
На основе такого интеллектуализированного понимания сознания, сводящего психическое к одной из его сторон, попытка восстановить в своих правах реальный психический факт неизбежно приводит к не менее порочному противопоставлению психики и сознания и к выключению из психического его познавательной, сознательной стороны. Эта точка зрения нашла себе выражение в различных концепциях современной психологии: в психоанализе З.Фрейда с его учением о бессознательном и сведением психики к темным глубинным влечениям, в которых сосредоточивается то, что вытесняется из сознания; в учении А.Бергсона, противопоставляющего связанный с основами жизни бессознательный инстинкт сознательному интеллекту; в утверждениях таких психологов, как А.Валлон, который из того, что психический факт не может быть сведен к функции осознания и исчерпывающе определен в терминах самосознания, заключает, что психика и сознание вообще чуждые друг другу области; сознание, обусловленное социальным идеологическим содержанием, на этом основании будто бы вовсе выпадает из сферы психологии.27
Все эти противоречия разъедают психологию, вступившую в полосу открытого кризиса. Таким образом, конфликты, в которые вовлечена была психология механистическими и идеалистическими установками, а также метафизическим характером господствовавшего в ней мышления, неспособным вскрыть взаимосвязи и взаимопереходы от ощущения к мышлению, от психики к сознанию и т.д., оказались очень многообразными и идущими по разным направлениям.
Наметившаяся уже раньше антитеза целостной психологии и психологии элементов в период кризиса выдвигается очень заостренно. Целостные тенденции становятся все более популярными в зарубежной психологии XX в. Они выступают носителями идеалистических идей различных толков и оттенков. Самый принцип целостности получает несколько существенно различных реализаций. Для В.Дильтея и его продолжателей он означает прежде всего целостность личности, которая является активным носителем определенной идеологии. Для берлинской школы гештальтпсихологии это целостность динамической ситуациии ее формальной структуры. Для лейпцигской школы принцип целостности реализуется не в структурности, а вдиффузной комплексности, и его существеннейшим выражением является “народная” целостность, поглощающая личность.
Гештальтпсихология (М.Вертхаймер, В.Кёлер, К.Коффка, К.Левин), выдвинув в качестве первого основного принципа принцип целостности, противопоставила его механистическому принципу психологии элементов (Und-Verbindung, по Вертхаймёру). Под “гештальт” представители этого направления разумеют целостное образование, обладающее своеобразным качеством формы, несводимым к свойствам входящих в его состав частей.
Идею целостности гештальтпсихологи первоначально развили в психологии восприятия, в которой они прежде всего попытались и экспериментально ее обосновать. Построенная гештальтпсихологией на основе принципа структурной целостности теория восприятия носит ярко выраженный феноменалистический, формалистский идеалистический характер. Принцип целостности, первоначально раскрытый на проблеме восприятия, был затем применен гештальтпсихологами к решению исходных принципиальных проблем, прежде всего психофизической проблемы. Далее этот принцип был распространен на все остальные проблемы психологии. Применение принципа целостности за пределами психологии восприятия было обусловлено выявлением второго основного принципа гештальтпсихологии, тесно связанного с первым, – принципа динамичности. Согласно этому принципу, течение психических процессов определяется динамическими, изменяющимися соотношениями, устанавливающимися в самом процессе, а не зависимыми от него и определяющими его путь механистическими связями. Таким образом, каждый психофизический процесс тоже оказывается замкнутым в себе целым. Следовательно, действия человека представляются как конечная стадия саморегулирующегося динамического процесса восприятия ситуации. Поэтому поведение целиком определяется структурой ситуации.
Здесь идеализм теснейшим образом сплетается с механицизмом. Если понимание исходной реальной ситуации как “феноменального сенсорного поля”, т.е. сведение объективной действительности к восприятию, представляется идеалистическим, то мысль, будто “сенсорное поле”, т.е. восприятие ситуации в качестве фазы единого саморегулирующегося процесса, предопределяет действия человека, является сугубо механистической. Она лишь более утонченная и не менее радикально механистическая концепция, чем та, которая заключена в схеме “раздражение-реакция”. Действие, с точки зрения этой концепции, не сознательный акт личности, выделяющей себя из ситуации, противопоставляющей себя ей и способной ее преобразовать, а функция от этой ситуации, из которой оно автоматически вытекает.
Вместе с тем принцип динамичности, согласно которому психофизический процесс всецело определяется в своем протекании изменяющимися соотношениями, устанавливающимися в самом этом процессе, фактически означает, что весь опыт понимается как имманентный продукт субъекта. Принцип динамичности, который представители гештальт-теории противопоставляют “машинной теории” рефлекторной концепции, заключает в себе полное отрицание внешнего опосредования; он упирается в идеализм.
Таким образом, несмотря на заостренную борьбу с частными проявлениями механицизма – со сведением целого к механистической сумме частей, гештальтпсихология сама является механистической концепцией. И в то же время, несмотря на свой “физикализм” и борьбу с “витализмом”, она является феноменалистической, т.е. идеалистической, теорией. Идеализм и механицизм в самых утонченных и потому особенно опасных формах сплетены в ней в сложном единстве.
На идеалистической и механистической основе в гештальтпсихологии надстраивается формализм. И чем дальше, тем обнаженнее и заостреннее выступают эти формалистические тенденции, особенно там, где представители гештальтпсихологии пытаются подойти к проблемам психологии личности и коллектива.
Критика методологических позиций гештальтпсихологии никак не должна исключить признания несомненных их заслуг в области психологического исследования. Гештальтпсихология сыграла несомненно крупную роль в преодолении атомистических тенденций ассоциативной психологии. Еще существеннее ее положительная роль в развитии экспериментального исследования, достигшего в работах гештальтпсихологов исключительно высокой степени совершенства. Не подлежит, в частности, сомнению, что исследования В.Кёлера антропоидов знаменуют собой новую веху в области сравнительной психологии, а К.Левин и его сотрудники создали новый тип эксперимента, представляющий исключительной ценности инструмент для изучения психологии человеческого поведения.
Совершенно иной характер носит другое направление целостной психологии, представленное так называемой лейпцигской школой. Гештальтпсихология стоит на позициях феноменализма; при этом для нее характерен все же физикализм; это натуралистическая, механистическая теория. Лейпцигская же школа (Ф.Крюгер, И.Фолькельт и др.) исходит из мистического, иррационалистического идеализма, она ведет свое происхождение от немецкой романтики и религиозной мистики.
Взгляды этой школы носят заостренно идеалистический характер. Психика сводится к чувствоподобному переживанию. Структурной целостности гештальт-теории противопоставляется диффузно-комплексная целостность смутного, недифференцированного чувства. На передний план выдвигаются аффективно-эмоциональные моменты и на нет сводятся интеллектуальные. Умалить роль интеллекта, роль знания в сознании – такова основная тенденция этого учения. Она представляет реакцию иррационалистического мистического идеализма против лучших тенденций декарто-локковского понятия сознания как знания. Вожди этой школы возглавили фашистскую психологию, в то время как представители гештальтпсихологии вынуждены были покинуть фашистскую Германию и развернуть свою работу в США.
С механическим атомизмом, укоренившимся в исходных позициях психологии, связано и то, что психология, разложив психику на элементы, вовсе упустила из поля зрения личность как целое. В ходе кризиса эта проблема личности выступила с большой остротой. Эта проблема, в частности, стоит в центре персоналистической психологии В.Штерна.
Стремясь как будто преодолеть сложившийся под влиянием христианской идеологии и укоренившийся благодаря Р.Декарту дуализм психического и физического, души и тела, В.Штерн в своей персоналистической психологии вместо признания психофизического единства выдвигает принцип психофизической нейтральности: личность и ее акты не могут быть отнесены ни к психическим, ни к физическим образованиям. Оторванное от конкретной исторической личности человека, это понятие стало у Штерна абстрактной метафизической категорией. Понятие личности распространяется на самые различные ступени развития и перестает быть характерным для какой-нибудь из них. Личностью признается не только общественный человек, но также, с одной стороны, всякий организм, клетка, даже неорганические тела, с другой – народ, мир, бог. Личность определяется формальными внеисторическими категориями целостности и целенаправленности, выявляющимися в самосохранении и самораскрытии. <…>
Читайте далее:Русская рефлексология (В.М.Бехтерев) сложилась на основе изучения физиологии нервной деятельности. Американский бихевиоризм (от английского слова behavior, что значит “поведение”) сформировался в Америке на рубеже XX в. в исследованиях над поведением животных. В первую очередь исследование Э.Л.Торндайка поведения животных (1898) заложило основы бихевиоризма, определив методику и проблематику новой психологии, в которой центральное место заняла проблема навыка.
Выросшую из этих исследований с животными концепцию Дж.Уотсон методологически оформил, заострил и перенес на психологию человека. В 1912 г. он сформулировал принципы новой психологии в программной статье.23 В 1918 г. он их развернул в своей книге “Психология как наука о поведении”. Ряд психологов, главным образом в Америке, – К.Лешли, У.Хантер, Вайсс примкнули к новому направлению. Вскоре бихевиоризм смог опереться на работы И.П.Павлова об условных рефлексах, начавшиеся после исследований Э.Л.Торндайка, но независимо от них.
В настоящее время к бихевиористам причисляется значительное число американских психологов, объединенных лишь признанием поведения предметом психологии. Само же поведение понимается ими по-разному. Так, ряд психологов-поведенцев (прежде всего Э.Ч.Толмен) особенно подчеркивают направленный, целевой характер поведения, роль намерения в нем.
В литературе сделана была попытка расклассифицировать современных бихевиористов на три группы: строгих (типа Дж.Б.Уотсона), бихевиористов не строгих (Г.У.Олпорт и др.) и бихевиористов, признающих направленный характер поведения (типа Э.Ч.Толмена).24 Но в действительности их можно насчитать много больше. Образуется ряд различных оттенков и промежуточных позиций, почти смыкающихся с механистическими направлениями внутри эмпирической психологии. Наряду с этим на механической основе бихевиоризма нарастают идеологические телеологические тенденции. Крупнейшим представителем такого телеологического необихевиоризма является в настоящее время Э.Ч.Толмен,25 сочетающий бихевиоризм с гештальтизмом.
Предметом психологии бихевиоризм считает не сознание, а поведение. Под поведением понимаются ответные движения организма на раздражение среды. Внешние раздражители, простые или сложные ситуации – это стимулы; ответные движения – реакции. Задача психологии – установить однозначные отношения между стимулами и реакциями. В отличие от того направления биологической психологии, которое стремилось объяснить все поведение животных и человека, исходя исключительно из внутренних, “глубинных” органических тенденций – инстинктов, влечений, поведенческая психология как учение о реакциях пытается вывести все поведение из действия внешних раздражителей.
В целях реализации объективности научного познания в психологии бихевиоризм выключает сознание и пытается строить уже не “психологию без души”, а психологию без психики.
В отношении сознания у представителей поведенчества наметились в основном две различные точки зрения. Одни, как первоначально Уотсон, не отрицая существования сознания, отвергают его лишь как объект научного знания. Таким образом, субъективно-идеалистическому пониманию психики противопоставляется механистическое понимание научного знания. Другая, более радикальная, позиция заключается в отрицании сознания, вернее, в сведении его к физиологическим процессам (К.Лешли).
Легко убедиться в том, что эта позиция бихевиоризма внутренне противоречива. Нельзя положить в основу психологического познания отрицание сознания. Отрицая явления сознания у испытуемых на том основании, что он об этих явлениях узнает лишь из показаний, основанных на самонаблюдении, бихевиорист вынужден самим фактом изучения предполагать у себя те явления сознания (восприятия, наблюдения, мышления), которые он отрицает у других. Дж.Б.Уотсон сам отмечает, что бихевиорист “в своей научной деятельности употребляет орудия, существование которых он отрицает в своем объекте и в самом себе”. Таким образом, бихевиорист разлагает и распределяет между двумя субъектами то, что реально соединено в одном. В конечном счете он вынужден все же вернуться на половинчатую, внутренне несостоятельную позицию признания существования сознания и отрицания возможности его изучения.
Эта позиция бихевиоризма обусловлена тем, что бихевиоризм в своей борьбе против психологии сознания исходил из той концепции сознания, которая была создана субъективно-идеалистической психологией. Вся аргументация представителей поведенческой психологии, обосновывающая необходимость выключения психики из психологии, сводилась в основном к тому, что психические явления, или явления сознания, принципиально доступны только одному наблюдателю: они “не поддаются объективной проверке и потому никогда не смогут стать предметом научного исследования” (Дж.Б.Уотсон). Эта аргументация против психологии сознания опиралась в конечном счете на интроспективное понимание сознания.
Вместо того, чтобы в целях реализации объективизма научного познания в психологии преодолеть интроспективное понимание психики, поведенческая психология отбросила психику.
Исходя именно из такого понимания сознания, поведенческая психология пришла к своему пониманию деятельности как поведения. Изучение деятельности человека в отрыве от сознания означает не только выпадение сознания из области психологического исследования, но и ложное, механистическое понимание самой деятельности, которая сводится к совокупности реакций.
Понимание деятельности, или поведения, как совокупности реакций превращает реактивность в универсальный принцип: каждый акт деятельности представляется как ответ на внешний раздражитель. В основе этой концепции реактивности лежат теория равновесия и принцип внешней механической причинности. Внешний толчок нарушает равновесие; реакция восстанавливает его. Для дальнейшей деятельности необходим новый, извне идущий толчок.
Новейшие исследования заставляют усомниться в том, чтобы поведение даже и низших животных носило чисто реактивный характер. В применении же к человеческой деятельности этот принцип реактивности приводит к явному противоречию с самой основной ее особенностью. Человек здесь представляется только объектом средовых воздействий. Человек, конечно, является и объектом воздействия на него со стороны среды; но он также и субъект, который сам воздействует на среду, изменяет ее, регулируя те условия, которые обусловливают его деятельность. Изменяя среду, человек изменяется сам; в этом отличительная особенность труда в его специфически человеческих формах. Определение поведения как совокупности реакций не учитывает специфики человеческой деятельности. Начав с отрицания сознательности человеческой деятельности, бихевиоризм приходит и к отрицанию ее активности.
Сведение высших форм человеческой деятельности к механической сумме или агрегату элементарных реакций – рефлексов – ведет к утрате их качественного своеобразия. Эта радикально-механистическая аналитическая концепция носит и ярко выраженный антиисторический характер. Правильно отмечает Дж.Б.Уотсон, что бихевиористская психология “прямо выросла из работ над поведением животных”. И недаром он начинает предисловие к первому изданию своей “Психологии” с заявления: “Когда я писал этот труд, я рассматривал человека как животный организм”. Наряду со сведением психического к физическому поведенческая психология последовательно проводит сведение социального к биологическому.
Теоретически решающим для понимания кризиса психологии, раскрывшегося в борьбе поведенческой психологии против психологии сознания, является то, что в конечном счете поведенческая психология и интроспективная психология исходят из одного и того же понимания психики, сознания. Идеалистическая психология признала реальные психические процессы лишь субъективными содержаниями самонаблюдения, а бихевиористы и рефлексологи некритически полностью приняли идеалистическую концепцию своих противников. Только в силу этого они не могли найти никакого иного пути для реализации объективной научности психологического познания, как отказ от познания психики. Интроспекционисты, замыкая психику во внутреннем мире сознания, оторвали психику от деятельности; бихевиористы приняли как непреложную истину этот отрыв друг от друга сознания и деятельности, внутреннего и внешнего. Только на этой основе можно было определить свою задачу так, как это сделали представители поведенческой психологии: вместо изучения сознания, оторванного от поведения, поставить себе задачей изучение поведения, оторванного от сознания.
Таким образом, можно сказать, что и этот стержневой аспект кризиса был заложен в исходных позициях психологии сознания, сохранивших свое господство в экспериментальной психологии. Это был кризис декарто-локковской интроспективной концепции сознания, которая в течение столетий довлела над психологией. Сводя психику к сознанию, а сознание к самосознанию, к отражению (рефлексии) психики в себе самой, эта ставшая традиционной для всей психологии декарто-локковская концепция сознания отъединила сознание человека от внешнего мира и от собственной его внешней, предметной практической деятельности. В результате деятельность человека оказалась отъединенной от сознания, противопоставленной ему, сведенной к рефлексам и реакциям. Сведенная к реакциям деятельность человека становится поведением, т.е. каким-то способом реагирования; она вообще перестает быть деятельностью, поскольку деятельность немыслима вне ее отношения к предмету, к продукту этой деятельности. Поведение – это реактивность отъединенного от мира существа, которое, реагируя под влиянием стимулов среды, самой своей деятельностью активно не включается в нее, не воздействует на действительность и не изменяет ее. Это жизнедеятельность животного, приспособляющегося к среде, а не трудовая деятельность человека, своими продуктами преобразующая природу.
Отъединение сознания от предметной практической деятельности разорвало действенную связь человека с миром. В результате предметно-смысловое содержание сознания предстало в мистифицированной форме “духа”, отчужденного от человека.
Поэтому можно сказать, что, так же как поведенческая психология является не чем иным, как оборотной стороной интроспективной концепции сознания, так “психология духа” (Э.Шпрангер), в которой предметно-смысловое содержание сознания – “дух” – выступает в мистифицированной форме данности, независимой от человеческой деятельности, является оборотной стороной поведенческой концепции деятельности. Именно потому, что поведенческая психология свела деятельность, преобразующую природу и порождающую культуру, к совокупности реакций, лишила ее Бездейственного предметного характера, предметно-смысловое содержание “духа” предстало в виде идеальной данности.
За внешней противоположностью этих концепций в их конечных выводах скрывается общность исходных позиций, и если К.Бюлер ищет выход из кризиса психологии в том, чтобы примирить, дополнив одну другой, психологию поведения с психологией духа (и психологией переживания), то нужно сказать, что их “синтез” лишь соединил бы пороки одной с пороками другой. В действительности нужно не сохранять как одну, так и другую, а обе их преодолеть в их общей основе. Эта общая основа заключается в отрыве сознания от практической деятельности, в которой формируются и предметный мир, и само сознание в его предметно-смысловом содержании. Именно отсюда проистекает, с одной стороны, отчуждение этого содержания как “духа” от материального бытия человека, с другой – превращение деятельности в поведение, в способ реагирования. Здесь в одном общем узле сходятся нити, связующие психологию сознания и психологию поведения, психологию поведения и психологию духа; у направлений, представляющихся самыми крайними антиподами, обнаруживается общая основа. Здесь средоточие кризиса, и именно отсюда должно начаться его преодоление.
Оформившаяся в качестве особой научной дисциплины, психология во всех основных своих разветвлениях исходила первоначально из натуралистических установок. Это был физиологический либо биологический натурализм, рассматривающий психику и сознание человека исключительно как функцию нервной системы и продукт органического биологического развития.
Но как только новая “экспериментальная психология” попыталась перейти от изучения элементарных психофизических процессов к изучению более сложных осмысленных форм сознательной деятельности, она еще у Вундта столкнулась с очевидной невозможностью исчерпать их изучение средствами психофизиологии. В дальнейшем это привело к тому, что идеалистическая “психология духа” была противопоставлена физиологической психологии. При этом объяснение явлений было признано задачей лишь физиологической психологии, изучающей психофизические, т.е. скорее физиологические, чем собственно психические, осмысленные, “духовные” явления. Задачей же психологии духа признавалось лишь описание тех форм, в которых эти духовные явления даны (“описательная психология”), или их понимание (“понимающая психология”). Как в одном, так и в другом случае духовные, т.е. осмысленные, психические явления, характерные для психологии человека, превращались в данности, не допускающие причинного объяснения их генезиса.
Эти духовные явления связывались с формами культуры, т.е. с содержанием истории, но не столько с тем, чтобы объяснить исторический генезис и развитие человеческого сознания, сколько с тем, чтобы признать духовный характер раскрывающегося в историческом процессе содержания культуры, которая превращается в систему вечных духовных форм, структур или ценностей. В результате создалось внешнее противопоставление природы и истории, природного и духовного. Оно является общим для обеих враждующих концепций. В этом смысле можно опять-таки сказать, что неизбежность всего в дальнейшем развернувшегося конфликта натуралистической и “духовной” психологии – “geisteswissenschaftliche Psychologie” – была заложена в исходных позициях натуралистической психологии. Ее механистический натурализм, так же как и идеализм психологии духа, не мог возвыситься до мысли о единстве человеческой природы и истории, до той истины, что человек прежде всего природное, естественное существо, но самая природа человека – продукт истории. Поэтому духовное содержание исторического человека было внешне противопоставлено психологии природного человека.
Своеобразную попытку понять развитие форм человеческого сознания как продукт социально-исторического развития сделала французская социологическая школа Э.Дюркгейма.
Тенденция связать психологию с социальными дисциплинами во французской науке не нова. Она идет еще от Огюста Конта. В своей классификации наук Конт, как известно, не отвел особого места психологии. Его отрицательное отношение к психологии как самостоятельной дисциплине было направлено, в основном, против интроспективной метафизической психологии, которую в его время насаждал во Франции В.Кузен. О. Конт противопоставил этой психологии то положение, что психические процессы становятся объектом науки лишь постольку, поскольку мы устанавливаем и определяем их извне, в объективном наблюдении, и вскрываем вне их лежащие причины возникновения и протекания. Для реализации своего требования О. Конт не видел другого пути, как расчленить психологию на две дисциплины. Изучение психических функций он относил: 1) к анатомо-физиологии мозга, которая изучает их физиологические условия, 2) к социологии, которая изучает их характер, взаимосвязи и развитие в социальной среде.
Признание социальной обусловленности психологии человека получило значительный отзвук во французской психологической литературе. (Особенно явственно обнаруживаются эти социальные мотивы у одного из крупнейших французских психологов предыдущего поколения – у Т.Рибо.) Представители французской социологической школы и близкие к ней ученые (Э.Дюркгейм, Л.Леви-Брюль, Ш.Блондель, Ж.Пиаже, М.Хальбвакс), а также П.Жане попытались объяснить формы человеческого сознания как продукт общественного развития. В ряде исследований они попытались вскрыть общественно-исторический генезис человеческих форм памяти, мышления, эмоций, развития личности и ее самосознания. Однако проблема социальной обусловленности сознания не получила и в исследованиях французских психологов удовлетворительного разрешения. В работах, исходящих из социологической концепции Э.Дюркгейма, социальность была понята идеалистически в отрыве от реальных общественных, производственных отношений людей и их отношения к природе; социальное, так же как и все объективное содержание мира, было сведено к общественному сознанию – к идеологии; социальные отношения – к общению в плане сознания.
Эта идеалистически понятая социальность была внешне противопоставлена биологической природе человека. Психическое развитие было поэтому некоторыми представителями этого направления (Ж.Пиаже) понято как процесс вытеснения примитивных форм биологически обусловленной психики психикой социализированной. У представителей французской социологической школы социальность сводится к идеологии, идеология же (и коллективные представления) отожествляется с психологией. Общественное бытие превращается в социально организованный опыт. Из сферы социального, в котором эти психологи ищут объяснения генезиса и развития человеческого сознания, выпадает общественная деятельность человека, практика, в процессе которой в действительности формируется сознание человека. Поэтому действительно адекватного объяснения генезиса и развития сознания у человека и эта психология, рассматривающая сознание как продукт общественно-исторического развития, дать не смогла.
Психология, оформившаяся как наука в экспериментальных исследованиях ощущений и затем памяти, была по своим исходным господствующим установкам насквозь интеллектуалистична; познавательные процессы занимали в ней центральное место. Это была психология ощущений, восприятий, представлений, идей. Потребности, побуждения, тенденции не играли в ней сколько-нибудь заметной роли. Она изучала сознание само по себе, вне реальной деятельности и поведения; уже поэтому проблема побуждений не была для нее актуальна. Поскольку эта традиционная классическая психология сознания пыталась объяснить поведение, она исходила из перцептивных, интеллектуальных моментов, она упоминала и о тенденциях, но все эти тенденции мыслились как нечто производное от представлений, от идей. Это были тенденции идей, из которых пытались объяснить поведение человека, а не тенденции человека, которыми объяснялось бы течение его идей.
“Люди, – пишет Ф.Энгельс, – привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особенности со времени гибели античного мира”.26
Это положение Энгельса полностью применимо к основному направлению западноевропейской психологической науки XIX в. Интеллектуализм, связанный с пренебрежением к неинтеллектуальной стороне психики, к динамическим движущим силам поведения, столкнулся с фактами, которые он оказался не в состоянии охватить и объяснить. Они вскрылись, во-первых, в генетическом плане сравнительной психологии, в которой изучение поведения животных, начиная с Ч.Дарвина, выявило значение проблемы инстинктов; с психологии животных эта проблема движущих сил, побуждений или мотивов поведения была распространена на человека. Роль влечений, аффективных тенденций вскрылась, во-вторых, в патологическом плане (в исследованиях П.Жане, З.Фрейда и др.). И опять-таки из области патологии сделаны были выводы и в отношении нормальной психологии. В частности, психоанализ показал на обширном клиническом материале, что общая картина психической жизни человека, созданная традиционной школьной, насквозь интеллектуализированной психологией, никак не соответствовала действительности. В действительности в психике человека, в мотивах его поведения проявляется далеко не только интеллект; в них существенную роль играют влечения, аффективные тенденции, которые часто приходят в острый конфликт с сознанием человека и, определяя его поведение, порождают жестокие потрясения.
В связи с этим на передний план все больше выдвигается новая проблема – побуждений, мотивов, двигателей поведения, и психология начинает искать их не в идеях, а в тенденциях (отчасти Т.Рибо, затем П.Жане), потребностях (Э.Клапаред, Д.Катц, К.Левин, Дж.Шиманский), влечениях (З.Фрейд, А.Адлер), инстинктах и диспозициях (У.Мак-Дугалл, Э.Ч.Толмен и множество других). Выражающаяся в них динамическая направленность признается уже не чем-то производным, а тем основным, из чего психология должна исходить при объяснении поведения.
В трактовке этих динамических движущих сил чем дальше, тем больше выделяется тенденция, которая с особенной остротой проявляется в таких концепциях, как психоанализ З.Фрейда, “гормическая” психология У.Мак-Дугалла и др., рассматривать движущие силы человеческой деятельности как нечто первично заложенное внутри человека, в его организме, а не формирующееся и развивающееся из его изменяющихся и развивающихся взаимоотношений с миром. Поэтому источники человеческой деятельности, ее мотивы представляются как идущие из темных глубин организма, совершенно иррациональные, бессознательные силы, находящиеся вовсе вне контроля интеллекта: идеи уже будто бы вовсе не могут быть движущей силой поведения людей: это привилегия одних лишь слепых инстинктов.
Роль влечений особенно остро выявил на клиническом материале З.Фрейд. На их основе он возвел здание психоанализа. <…> Теоретически наряду с основной группой сексуальных влечений признаются еще в качестве второй группы сначала влечения “Я”, затем влечения смерти. Исходящие из биологических глубин организма силы определяют всю деятельность человека; примитивные влечения являются основными ее мотивами. Роль социальных отношений ограничивается чисто негативной функцией вытеснения. Давление социальности, представителем которой внутри личности выступает “Я”, осуществляющее социальную “цензуру”, вытесняет влечения в сферу бессознательного. Вразрез с проходящим через всю психологию от Р.Декарта и Дж.Локка отожествлением психики и сознания Фрейд признает сознание лишь свойством психики, причем свойством, которым она может и не обладать. Психика при этом расчленяется на внешние друг другу сферы – сознательного, бессознательного и подсознательного. Между первыми двумя действуют силы отталкивания; влечения вытесняются в бессознательное; вытесненные, они не могут без маскировки проникнуть в сферу сознания, и не сознательное “Я”, а “Оно” признается подлинным ядром личности.
Интеллектуализм традиционной психологии нашел концентрированное выражение в самой концепции сознания как предмета психологии. Сознание – это прежде всего знание, познание. Сведение психики к сознанию стирает границы между психическим переживанием и знанием, между психологическим и идеологическим, философским понятием сознания. Индивидуальное сознание конкретного индивида, которое изучает психология, – это в действительности единство знания и переживания. Традиционная концепция трактовала само переживание как явление сознания; верная своей общей установке, она сводила переживание как реальный психический факт к его самоотражению в сознании. Поэтому традиционное понятие переживания как явления сознания, которым широко пользуется интроспективная психология, выступает в основном познавательным, интеллектуальным образованием, между тем как в действительности и в нашем его понимании переживание – это полнокровный психический факт, включающий все стороны психики и выражающий в каком-то преломлении полноту индивидуального бытия познающего субъекта, а не только познаваемое содержание отражаемого объекта.
На основе такого интеллектуализированного понимания сознания, сводящего психическое к одной из его сторон, попытка восстановить в своих правах реальный психический факт неизбежно приводит к не менее порочному противопоставлению психики и сознания и к выключению из психического его познавательной, сознательной стороны. Эта точка зрения нашла себе выражение в различных концепциях современной психологии: в психоанализе З.Фрейда с его учением о бессознательном и сведением психики к темным глубинным влечениям, в которых сосредоточивается то, что вытесняется из сознания; в учении А.Бергсона, противопоставляющего связанный с основами жизни бессознательный инстинкт сознательному интеллекту; в утверждениях таких психологов, как А.Валлон, который из того, что психический факт не может быть сведен к функции осознания и исчерпывающе определен в терминах самосознания, заключает, что психика и сознание вообще чуждые друг другу области; сознание, обусловленное социальным идеологическим содержанием, на этом основании будто бы вовсе выпадает из сферы психологии.27
Все эти противоречия разъедают психологию, вступившую в полосу открытого кризиса. Таким образом, конфликты, в которые вовлечена была психология механистическими и идеалистическими установками, а также метафизическим характером господствовавшего в ней мышления, неспособным вскрыть взаимосвязи и взаимопереходы от ощущения к мышлению, от психики к сознанию и т.д., оказались очень многообразными и идущими по разным направлениям.
Наметившаяся уже раньше антитеза целостной психологии и психологии элементов в период кризиса выдвигается очень заостренно. Целостные тенденции становятся все более популярными в зарубежной психологии XX в. Они выступают носителями идеалистических идей различных толков и оттенков. Самый принцип целостности получает несколько существенно различных реализаций. Для В.Дильтея и его продолжателей он означает прежде всего целостность личности, которая является активным носителем определенной идеологии. Для берлинской школы гештальтпсихологии это целостность динамической ситуациии ее формальной структуры. Для лейпцигской школы принцип целостности реализуется не в структурности, а вдиффузной комплексности, и его существеннейшим выражением является “народная” целостность, поглощающая личность.
Гештальтпсихология (М.Вертхаймер, В.Кёлер, К.Коффка, К.Левин), выдвинув в качестве первого основного принципа принцип целостности, противопоставила его механистическому принципу психологии элементов (Und-Verbindung, по Вертхаймёру). Под “гештальт” представители этого направления разумеют целостное образование, обладающее своеобразным качеством формы, несводимым к свойствам входящих в его состав частей.
Идею целостности гештальтпсихологи первоначально развили в психологии восприятия, в которой они прежде всего попытались и экспериментально ее обосновать. Построенная гештальтпсихологией на основе принципа структурной целостности теория восприятия носит ярко выраженный феноменалистический, формалистский идеалистический характер. Принцип целостности, первоначально раскрытый на проблеме восприятия, был затем применен гештальтпсихологами к решению исходных принципиальных проблем, прежде всего психофизической проблемы. Далее этот принцип был распространен на все остальные проблемы психологии. Применение принципа целостности за пределами психологии восприятия было обусловлено выявлением второго основного принципа гештальтпсихологии, тесно связанного с первым, – принципа динамичности. Согласно этому принципу, течение психических процессов определяется динамическими, изменяющимися соотношениями, устанавливающимися в самом процессе, а не зависимыми от него и определяющими его путь механистическими связями. Таким образом, каждый психофизический процесс тоже оказывается замкнутым в себе целым. Следовательно, действия человека представляются как конечная стадия саморегулирующегося динамического процесса восприятия ситуации. Поэтому поведение целиком определяется структурой ситуации.
Здесь идеализм теснейшим образом сплетается с механицизмом. Если понимание исходной реальной ситуации как “феноменального сенсорного поля”, т.е. сведение объективной действительности к восприятию, представляется идеалистическим, то мысль, будто “сенсорное поле”, т.е. восприятие ситуации в качестве фазы единого саморегулирующегося процесса, предопределяет действия человека, является сугубо механистической. Она лишь более утонченная и не менее радикально механистическая концепция, чем та, которая заключена в схеме “раздражение-реакция”. Действие, с точки зрения этой концепции, не сознательный акт личности, выделяющей себя из ситуации, противопоставляющей себя ей и способной ее преобразовать, а функция от этой ситуации, из которой оно автоматически вытекает.
Вместе с тем принцип динамичности, согласно которому психофизический процесс всецело определяется в своем протекании изменяющимися соотношениями, устанавливающимися в самом этом процессе, фактически означает, что весь опыт понимается как имманентный продукт субъекта. Принцип динамичности, который представители гештальт-теории противопоставляют “машинной теории” рефлекторной концепции, заключает в себе полное отрицание внешнего опосредования; он упирается в идеализм.
Таким образом, несмотря на заостренную борьбу с частными проявлениями механицизма – со сведением целого к механистической сумме частей, гештальтпсихология сама является механистической концепцией. И в то же время, несмотря на свой “физикализм” и борьбу с “витализмом”, она является феноменалистической, т.е. идеалистической, теорией. Идеализм и механицизм в самых утонченных и потому особенно опасных формах сплетены в ней в сложном единстве.
На идеалистической и механистической основе в гештальтпсихологии надстраивается формализм. И чем дальше, тем обнаженнее и заостреннее выступают эти формалистические тенденции, особенно там, где представители гештальтпсихологии пытаются подойти к проблемам психологии личности и коллектива.
Критика методологических позиций гештальтпсихологии никак не должна исключить признания несомненных их заслуг в области психологического исследования. Гештальтпсихология сыграла несомненно крупную роль в преодолении атомистических тенденций ассоциативной психологии. Еще существеннее ее положительная роль в развитии экспериментального исследования, достигшего в работах гештальтпсихологов исключительно высокой степени совершенства. Не подлежит, в частности, сомнению, что исследования В.Кёлера антропоидов знаменуют собой новую веху в области сравнительной психологии, а К.Левин и его сотрудники создали новый тип эксперимента, представляющий исключительной ценности инструмент для изучения психологии человеческого поведения.
Совершенно иной характер носит другое направление целостной психологии, представленное так называемой лейпцигской школой. Гештальтпсихология стоит на позициях феноменализма; при этом для нее характерен все же физикализм; это натуралистическая, механистическая теория. Лейпцигская же школа (Ф.Крюгер, И.Фолькельт и др.) исходит из мистического, иррационалистического идеализма, она ведет свое происхождение от немецкой романтики и религиозной мистики.
Взгляды этой школы носят заостренно идеалистический характер. Психика сводится к чувствоподобному переживанию. Структурной целостности гештальт-теории противопоставляется диффузно-комплексная целостность смутного, недифференцированного чувства. На передний план выдвигаются аффективно-эмоциональные моменты и на нет сводятся интеллектуальные. Умалить роль интеллекта, роль знания в сознании – такова основная тенденция этого учения. Она представляет реакцию иррационалистического мистического идеализма против лучших тенденций декарто-локковского понятия сознания как знания. Вожди этой школы возглавили фашистскую психологию, в то время как представители гештальтпсихологии вынуждены были покинуть фашистскую Германию и развернуть свою работу в США.
С механическим атомизмом, укоренившимся в исходных позициях психологии, связано и то, что психология, разложив психику на элементы, вовсе упустила из поля зрения личность как целое. В ходе кризиса эта проблема личности выступила с большой остротой. Эта проблема, в частности, стоит в центре персоналистической психологии В.Штерна.
Стремясь как будто преодолеть сложившийся под влиянием христианской идеологии и укоренившийся благодаря Р.Декарту дуализм психического и физического, души и тела, В.Штерн в своей персоналистической психологии вместо признания психофизического единства выдвигает принцип психофизической нейтральности: личность и ее акты не могут быть отнесены ни к психическим, ни к физическим образованиям. Оторванное от конкретной исторической личности человека, это понятие стало у Штерна абстрактной метафизической категорией. Понятие личности распространяется на самые различные ступени развития и перестает быть характерным для какой-нибудь из них. Личностью признается не только общественный человек, но также, с одной стороны, всякий организм, клетка, даже неорганические тела, с другой – народ, мир, бог. Личность определяется формальными внеисторическими категориями целостности и целенаправленности, выявляющимися в самосохранении и самораскрытии. <…>
