Фото Марины Кругляковой / ТАСС
Грех в Саратове вызвало еще одну волну дискуссий, нужно ли возвратить в Рф смертную казнь. Отчего этот тривиальный анахронизм вновь и вновь возникает в публичном сознании?
Посреди страхов, которые испытывают россияне, ужас своей погибели стоит далековато не на первом месте: о нем вспоминает наименее 10%. На первом месте — ужас не за себя, а за близких, в особенности за малышей. В эру, когда у родителей всего один ребенок, его благополучие — основная их забота. Посреди бессчетных угроз, которым в воображении родителей подвергается единственное дитя, на особенное пространство выдвинулся риск стать жертвой маньяка-педофила. Такие ужасы присущи публичному сознанию, но подстегиваются публикациями в СМИ и вебе. При всем этом ни журналисты, ни блогеры не вспоминают, что убийства малышей существенно почаще происходят не маньяками на безлюдной улице, а дома — родителями либо иными близкими родственниками. Конструируется фобия: полагается мыслить, что любой ребенок, оказавшись вне дома, находится в угрозы. Ему угрожают похищение, насилие, погибель.
И вот недавняя катастрофа в Саратове — убийство 9-летней девченки. Хотя нет инфы, что она была изнасилована, в большинстве дискуссий данная тема постоянно всплывает: для чего убивать малыша, не считая как чтоб скрыть сексапильное грех?
Публичное сознание в той его проекции, что отражена высказываниями в вебе, практически не обращается к вопросцу, почему другие люди идут на совершение таковых поступков, за которые полагается беспощадная расправа. Похоже, наше общее «я» просто не может вообразить такие предпосылки. Оно предпочитает считать, что это деяния только маньяков, которые их совершают ввиду собственной развращенной, ненормальной натуры. Совершенно-то людей нездоровых, с дефектами — по самой сущности этого понятия — обязано быть не много. Меж тем в крайние годы сама боязнь педофилов стала посреди родителей устойчивой нормой. Сейчас считается, что отпустить малыша на улицу без старших способна лишь таковая семья, которую именуют «неблагополучной». Вот и в случае с погибшей в Саратове девченкой в обсуждениях в вебе повсевременно звучат обвинения в адресок родителей: почему они отпускали девченку в школу одну, ведь постоянно есть угроза повстречать маньяка.
Публика, естественно, считает педофила ненормальным. Но признавая его на самом деле нездоровым, общее сознание не идет дальше по тому пути, по которому движется логика правосудия: если установлено экспертизой, что совершивший деяние ненормален, то он освобождается от уголовной ответственности за содеянное. Напротив, публика конкретно в этот момент начинает интенсивно дискуссировать, как пострашнее наказать правонарушителя, чтоб расправа соответствовала чудовищности злодеяния. И здесь возникает тема смертной экзекуции.
Соц реклама в столичном метро
Казалось бы, в нашем обществе, где на памяти еще живущих миллионы были безвинно казнены, где смертная казнь от руки собственных унесла столько жизней, сколько в остальных странах не унесла война, общество обязано запретить ее стопроцентно и навечно. Но общество этого не сделало. Это сделало правительство — мораторий на смертную казнь был наложен в Рф в апреле 1997 года, так как это было условием для вхождения страны в Совет Европы.
Русское публичное мировоззрение согласиться с государством в вопросце о смертной экзекуции не сумело тогда, не может и на данный момент. И это типично не только лишь для Рф: фактически во всех европейских странах значимая часть населения высказывается за возвращение смертной экзекуции, в особенности когда происходят такие резонансные катастрофы. В Рф от четверти до трети мозгов не оставляет мечта: если будет больше смертных казней, будет лучше. В собственной «рациональной» форме это смотрится как силлогизм: ужас перед казнью так велик, что он приостановит маньяков и террористов. Но идея «нужно больше казней» не постоянно интересуется логикой и не зависит от познания: а сколько их по сути есть? Это тяга к погибели как такая. Лишь к погибели не собственной, а чужой.
Масса — это люди, переставшие быть отдельными человеками, переставшие принадлежать для себя
Но для того, чтоб выдать для себя либо кому-то «лицензию на казнь», массовому сознанию нужно придти в особенное состояние. Множественные высказывания при обсуждении таковых событий в вебе ясно демонстрируют, что же это все-таки за состояние. Это узнаваемый социологам парадокс массового присоединения и инфецирования, его еще именуют «феноменом толпы». В таком осознании масса — это не попросту огромное количество людей, скажем, едущих в одном вагоне метро. Масса — это люди, переставшие быть отдельными человеками, переставшие принадлежать для себя. Все они принадлежат массе как целому. Это добровольческое подчинение чему-то, что посильнее, главнее тебя, что тебя несет само. Такое чувство не всякий испытывал, но кто испытал, понимает, что оно весьма похоже на опьянение. И так же, как состояние во хмелю, оно разгружает от многого, что стесняет и тяготит в ежедневной жизни. Свободой это не назовешь, но это освобождение от ограничений, от запретов. И основное — от запрета на человекоубийство. Конкретно так: лишить жизни человека, которого считают правонарушителем — это уже не убийство, а восстановление справедливости.
В наш век веба и соцсетей этот запрет массовая эмоция преодолевает трояко. Одна линия — воображаемое каждым лишение правонарушителя жизни «своими своими руками». Очевидно, тот (почаще — та), кто восклицает это в собственном посте в вебе, переживает аффект в ослабленном виде, не осязает кожей рук, как это было бы «в реале». Все редуцировано до словесного выплеска чувств, при этом не кликом, а знаками на дисплее. Хор интернет-толпы беззвучен, но роли в нем довольно, чтоб испытать то облегчение, которое дает человеку переживание пароксизма ярости на средневековой площади.
Иная линия — это воображение самосуда. Трибунал Линча — это что-то из американской жизни. Да и его поминают в постах: огромное количество людей, в особенности дам, матерей, узнав о саратовской катастрофы, писали, что нужно дать правонарушителя народу на экзекуцию. Сначала вообразить самосуд, а потом «удаленно» в нем поучаствовать — это тоже разгружает.
Воровской закон почти всем кажется вернее закона писаного, муниципального
В конце концов, есть 3-я линия. Она наша, российская. У нас столько народу прошло через кутузки, колонии, зоны, что познание тех характеров и неписаных законов сделалось частью бытовой культуры. И вот люди мирные и домашние начинают тешить свое воображение: что будет, когда педофил-убийца (которого для чего-то пощадило отказавшееся от казней правительство) попадет на зону. Как его там прикончат зеки, как он там не проживет и денька. Воровской закон совершенно почти всем кажется вернее закона писаного, муниципального. То, что восстанавливать справедливость казнью педофила-убийцы будут, быстрее всего, тоже убийцы, не дискуссируется.
Масса, взирающая на публичную казнь, — это атрибут истории, и библейской, и западной, и нашей, и китайской. От этого ушли, слава богу. Не нужно этому возрождаться, даже в неопасном как бы вебе.
Сейчас, когда злодеяние в Саратове у всех в памяти, кажется, вся правда у тех, кто просит возвратить в Россию право казнить гибелью. Но это глас толпы, в собственном бессилии жаждущей мести. А глас разума и штатского плюсы — это глас мамы убитой девченки. Она не желает, чтоб погибель ее малыша сделали поводом для такового решения.
редакция советует
Помиловать недозволено: кого и за что казнят на Ближнем Востоке
Просыпание штатского общества: почему разрастается протест в Москве
Источник
