“Роберт Дж. Уайт, убежденный заступник морали, хороший католик и друг 2-ух римских пап, обожал именовать себя (достаточно иронически) Умеренным Бобом. Юный и принципиальный, эрудит, так профессиональный, что Гарвард перевел его к для себя из Института Миннесоты, Уайт интересовался тем, что происходит с организмом при полиорганной дефицитности. Очевидец первой удачной пересадки почки, проведенной его другом и наставником Джозефом Э. Мюрреем, Уайт задавался вопросцем, для чего пересаживать почки и сердечко по отдельности, когда можно пересадить все органы сходу, пересадив голову. Его недоброжелатели, в том числе бойцы за этичное воззвание с звериными, называли его Медиком Мясником и винили в причинении напрасных страданий огромному количеству {живых} созданий, также в том, что у него были жуткие амбиции человека, решившего поиграть в Бога.
Уайт защищал престиж науки, но он также выступал в эфире и на страничках журнальчика GQ, приходя с сумкой, увенчанной надписью “Доктор Франкенштейн”. Он был пионером в разработке способов спасения жизни, которые до сего времени употребляются в поликлиниках – от остывания мозга для жертв злосчастных случаев до практических операций – но он также консультировал создателей второго кинофильма “Скрытые материалы” и вдохновил создателей научно-фантастического кинофильма ужасов “Мозг, который не мог умереть”. Уайт посодействовал основать Комитет Папы Иоанна Павла II по биоэтике, был членом Папской академии и был номинирован на Нобелевскую премию – но он также отрезал голову мортышкам, чтоб пришить ее к чужому телу, подготавливаясь к тому, чтоб сделать то же самое с человеком.
Кажется, что операции, которые Уайт проводил первым в мире, совершались кое-где далековато, под покровом мглы, но, по сути, взяв в руки скальпель, он вступил в международное соревнование, настолько же жестокое, как галлактическая гонка, соревнование эры Прохладной войны меж Россией и Америкой, соревнование с целью одолеть погибель и дарить населению земли жизнь”.
Двухголовые собаки и галлактическая гонка
Зернистая черно-белая кино-картинка дрожала на экранах телевизоров в крайние деньки мая 1958 года. Мужик в длинноватом белоснежном лабораторном халатике показывает на черную и неясную фигуру, ожидающую в углу. На свет выводится существо со удивительно сложенным телом: большой мастиф со странноватым, абсурдным мини-телом, выступающим из его спины. 2-ая голова свисает набок, язык высунут наружу, ноги криво свисают с плеч наиболее большого существа. Когда ему предложили молоко в блюдце, обе головы пьют перед группой аплодирующих зрителей; кинокамера с близких ракурсов указывает повязки и швы. Цербер, нареченный в честь сказочной трехголовой собаки Аида, – это хирургически переделанная двуглавая собака.
Никто не гласит в кадре; но даже если б гласили, большая часть мира не смогла бы осознать. Кинофильм и физиолог, стоящий за ним, Владимир Демихов, возникли из-за Стального занавеса, не поддающиеся объяснению, стршные и вне определенного контекста. И все таки мерцающие изображения вызвали дрожь в хирургическом мире. Видеозапись дошла до Кейптауна, в Южной Африке, где Кристиан Барнард (уже работающий над первой трансплантацией людского сердца) решил, что должен повторить опыты Демихова. (Барнарду это удалось, но собака погибла, и он сделал ее чучело, чтоб показывать в кампусе.) Анонсы о кинофильме также дошли до докторов бостонской поликлиники Питера Бента Бригама, правда, Джозеф Мюррей колебался в его правдивости. Может, это мистификация? Несколько 10-ов годов назад в Рф был выпущен иной кинофильм, в первый раз снятый для западной аудитории, под заглавием “Опыты по возрождению организмов”. В кинофильме были показаны мед центры с целыми отделениями, посвященными изолированным органам: сердца, бьющиеся сами по для себя, легкие, дышащие при помощи мехов, голова собаки, поддерживаемая в живом состоянии машинками. Этот пестрый цирк принадлежал Сергею Брюхоненко, человеку, которого превозносили за его новаторские исследования в области переливания крови, а позднее поносили (за пределами Рф) как хирургического шарлатана. Его опыты были наполовину химерами. В то время как он удачно изолировал определенные органы, почти все остальные его заявления были только пропагандой, утверждавшей, что российская наука приведет человека к бессмертию. Это не воспрепядствовало кинофильму породить ужас перед ожившими телами, перед жизнью, искусственно продленной за пределами могилы, так что кинофильм о Цербере было не так просто отторгнуть. В мае 1958 года Демихов выступил с общественной лекцией в Лейпциге, в Восточной Германии, и собирался возвратиться туда, чтоб в наиблежайшие месяцы провести несколько операций по пересадке сердца собакам. В последующем году он принял роль в XVIII конгрессе Интернационального общества хирургии в Мюнхене. В собственных презентациях и статьях Демихов сказал, что делал подобные операции по пересадке в течение 4 лет, 1-ая из операций свершилась в феврале 1954 года – еще до того, как Джозеф Мюррей пересадил почку, до того, как Запад вызнал, что можно пересадить что-то наиболее существенное, чем кожа. Что еще, спрашивала западная медицина, в состоянии сделать Советы?
Бессчетные сталинские лаборатории неприметно работали за пределами Москвы. Их работа была закутана потаенной, а несанкционированное разглашение инфы могло означать тюремное заключение (либо что-то похуже); ученые, работавшие в одной и той же лаборатории ограничивались дискуссиями о погоде и состоянии дорог, что затрудняло и замедляло прогресс в совместных проектах. В то, что настолько захватывающий материал, как кадры кинофильма, мог улизнуть из Рф незамеченным, не верилось. Нет, это, непременно, было изготовлено преднамеренно. Но что это значило? “Утечка” (если это было утечкой) последовала за известными словами русского премьера Никиты Хрущева, который в 1956 году произнес западным послам, собравшимся в посольстве Польши в Москве: “Нравится для вас это либо нет, история на нашей стороне… Мы похороним вас!” Он желал произвести воспоминание на собрание обещанием конечной победы социализма над капитализмом. Русское приемущество, настаивал он, было обусловлено “логикой исторического развития”. Работа Демихова была таковым же посланием, предупреждающим Запад о приемуществе русской науки. Это шокировало и беспокоило, но в то же время добивалось ответа. Как Соединенные Штаты управятся с таковой необыкновенной задачей? Цербер и его создатель-хирург при помощи всего только нескольких минут кинофильма дали старт одному из самых странноватых состязаний Прохладной войны.
ЧТО ТАКОЕ НАУКА, ЕСЛИ НЕ ОРУЖИЕ?
Все мы выросли в мире, в каком вероятна ядерная война. Еще в 1980 гг. школьники готовились к воздушным налетам, прячась под слабыми партами, в то время как такие поп–иконы как Стинг выпускали синглы, надеясь, что “Российские тоже обожают собственных малышей”. Военно-промышленный комплекс так крепко закрепился в нашем видении прошедшего века, что нам тяжело представить мир до него. Но не достаточно что из этого экстраординарного военного аппарата было до того, как “Энола Гэй” сбросил первую атомную бомбу на Хиросиму 6 августа 1945 года. На публике нареченная причина для этого была в том, чтоб “положить конец войне”, хотя японские городка к тому времени уже были опустошены серией бомбардировок, а ослабленный флот Стране восходящего солнца больше не мог делать большие маневры. Историки продолжают спорить о том, было ли нужным шагом развязывание радиоактивной войны, но одно остается бесспорным: разрушительная сила атомной бомбы, загадочно расширяющаяся из вероломного грибовидного облака в ее эпицентре, сделала ее самым массивным орудием психического запугивания, которое когда-либо было придумано. Так мир получил устрашающее послание о военной мощи и техническом приемуществе Соединенных Штатов. В конце концов, в этом и был смысл Хиросимы.
Директор лаборатории Лос-Аламоса Роберт Оппенгеймер лично остерегал президента Гарри Трумэна от использования новейшей и неопробованной силы на людях, настаивая на том, что “Населению земли было бы еще лучше не показывать пригодность такового орудия”. Было очень небезопасно подымать крышку ящика Пандоры, когда научные заслуги, приведшие к созданию атомного орудия, уже находились в публичном достоянии. Исследования (по последней мере, на Западе) основывались на прозрачности, на обмене данными при помощи статей, конференций и бесед. Сам Манхэттенский проект, может быть, кропотливо охранялся, но математическая и тактическая работа была распределена меж различными учреждениями, а означает, некие темы и даже определенные уравнения можно было выяснить из статей и презентаций. Оппенгеймер знал, что хоть какой квалифицированный ученый сумеет составить полную формулу. Что еще ужаснее, канадская шпионская сеть уже передавала Советам атомные секреты. В итоге, когда Трумэн сказал Сталину, что у Соединенных Штатов возникло новое массивное орудие, слова уже не достаточно что значили.
Трумэн не доверял своим так именуемым союзникам в Рф; дела оставались напряженными в протяжении всей 2-ой мировой войны. И вот, под прицелом агентств, критикующих большие издержки на атомные исследования, и под давлением тех, кто добивался обосновать техническое приемущество страны перед Советами, Трумэн разрешил показать действие новейшего орудия.
Устрашающая, уничтожающая сила бомбы не попросту положила конец войне: она изменила роль науки, которая, как пишет историк прохладной войны Одра Дж. Вулф, стала инвентарем не только лишь войны, да и интернациональных отношений. В южноамериканском обществе сложилась атмосфера оптимизма, основанная на вере в то, что наука выиграла для нас войну, что содействовало размеренному отношению к нашим противникам и соперникам. Соединенные Штаты, в конце концов, контролировали мозговой трест ученых, также сырье (припасы урана). Некие исследователи и бюрократы придерживались наименее радужных взглядов как на наше приемущество, так и на сохранность нашего исключительного контроля. По самым умеренным оценкам, предполагалось, что монополия на атомную мощь сохранится 5 лет. Это была неверная оценка. Советы начали испытывать свою свою атомную бомбу в 1949 году, и с течением времени разрыв стремительно сократился. Когда Соединенные Штаты испытали термоядерную (водородную) бомбу в 1954 году, уничтожив полуостров Бикини и распространив лучевую болезнь посреди ничего не подозревающих людей на расстоянии наиболее 80 миль от места испытаний, мы сохраняли отрыв в наименее чем двенадцать месяцев. Это казалось неосуществимым, но Советы догнали южноамериканскую изобретательность.
Как могла истерзанная войной страна, все еще погрязшая в долгах, так стремительно достигнуть результатов? Этот вопросец не давал покоя южноамериканским бюрократам. Марк Поповский, российский журналист, принужденный бежать в Соединенные Штаты из-за свои репортажей о русском правительстве, писал о военных лабораториях, “возрастающих из-под земли, как грибы”, в то время как Высшие экзаменационные комиссии присуждали до 5 тыщ докторских степеней в год. Это было не попросту бряцание орудием. Если б российские могли обосновать свое приемущество в науке и технике, они смогли бы надзирать температуру Прохладной войны. Если моя наука одолеет, то это значит, что моя идеология тоже одолела – и обе стороны спора верили, что лишь одна система может одолеть.
По всей Америке в хирургических раздевалках, бывших мед эквивалентом комнат с кулером в кабинетах, обсуждали слухи о русской медицине. И Роберт Уайт, и Джозеф Мюррей не понаслышке знали, как военная наука может влиять и провоцировать мед науку, перераспределяя ресурсы в сторону пластической хирургии для заживления ран и исследования патогенов, вызывающих заболевания у военнослужащих. Со времен войны российские военные технологии “продвинулись так далековато так стремительно… что мы задавались вопросцем, не вышло ли чего-нибудть схожее в медицине”, – позднее растолкует Уайт, памятуя одичавшие догадки тех дней. – “Может быть, за Занавесом были исследовательские центры, которые вылечили рак либо отыскали методы поменять кровь искусственными смесями”. Южноамериканские докторы боялись, что российские одолевают. И при помощи случайных кинофильмов, публикаций и пропагандистских речей, которые доходили до Запада, Наша родина, непременно, пробовала сделать такое воспоминание.
Опосля войны количество тестов в области медицины удвоилось. Русский институт исследовательских работ мозга при Ленинградском муниципальном институте изучил телепатию, либо “биологическую коммуникацию”, и пробовал создать учебные программки для увеличения возможностей военнослужащих к предвидению. Прогуливались жуткие слухи о том, что российские обуяли психокинезом для управления ракетами и увлеклись оккультизмом. Это может показаться необычным – даже несуразным, – но в Соединенных Штатах серьезно отнеслись к сиим паранормальным способностям. Южноамериканские ученые не могли дозволить для себя быть скептичными; никто по сути не мог быть уверенным, что Советы не сделали таковых прорывов. В конце концов, несколько десятилетий вспять расщепление атома казалось таковым же магическим, загадочным и фактически неосуществимым.
В послевоенную эру действовали два руководящих принципа. С одной стороны, неописуемая надежда на способности науки (даже псевдонауки); с иной стороны, возрастающий ужас того, что Советы обгонят – соответствующий для научной фантастики сюжет с победой неприятеля над “неплохими парнями” при помощи силы технологий. И потому, когда возникли кадры Демихова, они подействовали практически как грибовидные облака с дальних островов. Что бы там ни происходило за Стальным занавесом, российские делали чудовищ.
ВЫПОЛНЕНИЕ НЕВОЗМОЖНОГО
Владимир Петрович Демихов родился в 1916 году, он был практически ровесником новейшей социалистической политической системы Рф. Ребенок бедных фермеров из западной Воронежской области (граничащей с Украиной), Владимир растерял отца в пятилетней штатской войне в Рф. Его мама, Домника, одна воспитывала Владимира и его брата с сестрой.
Воронежская область, в главном сельскохозяйственная, занимала положение стратегически принципиальное для транспортировки товаров и зерна из сельской местности в промышленные центры Рф. Но при новеньком режиме Воронеж (наряду со почти всеми иными городками, стремящимися к индустриализации) также стал центром машиностроения. Русская пропаганда делала из рабочего героя, очерняя “праздную” культуру буржуазии. Ожидалось, что детки станут рабочими, и к тому времени, когда Демихову исполнилось тринадцать лет, он обучался монтажу труб и механике в особом проф училище. Механизм с его шестернями и кулачками пробуждал в нем любопытство. Как все работает снутри, задумывался он, и можно ли “приподнять крышку” и над био действиями тоже? Напористый уже в детском возрасте, Демихов доводил исследования до крайности. Мама в один прекрасный момент застала его склонившимся над домашней собакой с кухонным ножиком в руке. Урок анатомии был сорван в крайний момент.
Интересы Демихова совпадали с интересами стареющего физиолога и нобелевского лауреата Ивана Петровича Павлова (в честь которого названы собаки Павлова), чье “Завещание Павлова академической молодежи страны” призывало юных людей Русского Союза проводить “нескончаемые варианты тестов, как дозволяет людская изобретательность”, с верой в то, что тех, кто довольно смел, чтоб проводить опыты, ожидают чудеса. Демихов последовал этому наказу. К 18-ти годам он оставил работу механика, чтоб поступить в Воронежский муниципальный институт, где, все еще стремясь раскрыть потаенны бьющегося сердца, он проводил ночи, работая в одиночестве. Он желал быть физиологом, как Павлов; подраздел биологии, физиология занимается исследованием того, как все работает в жив системе. Демихов веровал, что механика и биология могут работать совместно, и что механическое “сердечко” из насосов и мехов может, если его усовершенствовать, работать в качестве подмены органа. Демихов был уверен, что сумеет поменять сердечко буквально так же, как инженер подменяет движок.
В записных книгах Демихова этого периода можно отыскать необыкновенные картинки. Он выдумал проект пары мембран, соединенных совместно и на 1-ый взор схожих на окна церковной башни. Четыре канюли (тонкие полые трубки) соединяли две мембраны с венами и артериями, ведущими в сердечко собаки и из него. Управляемые наружным электродвигателем, мембраны воспроизводили насосное действие 2-ух желудочков сердца, двигая искусственно насыщенную кислородом кровь через канюли в аорту, главную артерию, снабжающую организм кровью. На 3-ем курсе института Демихов решил, что готов опробовать свою машинку. Он изловил кочевую собаку и усыпил ее, и сейчас никто не помешал ему вскрыть ее грудную клеточку. Его записи того денька говорят: “18:15 Погибель, вызванная остановкой сердца”. По сути, на техническом уровне он не “убивал” собаку. У него было пару минут, до этого чем остановившееся сердечко приведет к необратимой потере пациента. Демихов удалил сердечко и употреблял венозные канюли для подключения собственного механического устройства к предсердиям, аорте и легочной артерии собаки. Работая в резвом темпе, он включил электродвигатель, и мембраны оживились. Безпрерывно качая, искусственное сердечко подавало кровь назад в органы и мозг собаки; глаза собаки раскрылись, и ее легкие сделали вдох. Собака выжила, ее грудная клеточка была зашита, кроме того места, где артерия и вена соединялись с наружным аппаратом. Звериное прожило 5 с половиной часов, невзирая на то, что у него не было собственного внутреннего сердца. Демихов практически возвратил существо с грани погибели к жизни. Ему был всего 20 один год.
Развивая собственный ранешний фуррор, Демихов отправился в Столичный институт получать степень по биологии и физиологии. У него не было официального костюмчика для неотклонимого портрета, потому он попросил фотографа пририсовать ему воротничок и галстук. Неулыбчивый, со лютым взором и глубокими залысинами, Демихов не имел никаких увлечений, не считая собственной работы, и никаких амбиций, не считая собственной лаборатории. В 1940 году он выполнил первую в мире внутригрудную пересадку сердца звериному (поместив сердечко в грудную полость) и даже предпринял попытку коронарного шунтирования – все на собаках, и практически за 10 лет до того, как Мюррей попробовал провести операцию на почках близнецам Херрик. Но, невзирая на все амбиции Демихова, эти опыты будут прерваны силами, находившимися вне его контроля.
Сначала 2-ой мировой войны он был призван на службу в качестве патологоанатома. Его родная область, расположенная близко к западному краю страны, пала под напором нацистов во время германского летнего пришествия 1942 года. К концу войны погибло 27 миллионов человек, и наиболее 70 000 российских деревень были уничтожены. Вприбавок к этому администрация Трумэна востребовала оплаты “невоенных поставок” на сумму 2,6 млрд баксов. Демихов возвратился к своим тестам в стране, обремененной долгами, но преисполненной решимости обосновать свою устойчивость, а скоро и свое приемущество.
К началу 1950 гг. Демихов провел наиболее трехсот операций на собаках и мог выполнить анастомоз (хирургическое соединение 2-ух кровеносных сосудов) за 55 секунд. Но он не числился доктором, потому что у него не было диплома доктора. И хотя он окончил свое исследование, перерыв из-за войны и уход из Института помешали получить ученую степень. Невзирая на это, он продолжал экспериментировать фактически без оборудования, нередко с ограниченным бюджетом, предусмотренным его работой в области физиологии. В конце концов он устроился на работу в Столичный институт хирургии. Демихов полагался на финансовую поддержку собственной супруги Лии, на которой женился сходу опосля войны. Лия и их малая дочь Ольга были очевидцами его длительных задержек на работе и его склонности, так сказать, брать работу на дом, в виде перевязанных собак, с которыми они разделяли крохотную двухкомнатную квартиру. Интеллектуальная работа Демихова никогда не останавливалась, повсевременно вращаясь вокруг безответных вопросцев о биении сердец и вздохах легких, о трудности мозга и о том, что это означает для системы организма. Суровый, принципиальный, невразумительный: он был готов совершить немыслимое. Тем не наименее, ни мед идеи Демихова, ни кадры с его двухголовыми собаками сами по для себя не поколебали бы уверенность янки в собственном приемуществе.
4 октября 1957 года русский спутник весом 184 фунта пронесся по ночному небу и вышел на орбиту. Пуск Спутника I поднял волну недоумения и ужаса на всей местности Соединенных Штатов и большей части Европы. Неувязка заключалась не в самом спутнике и даже не в его преемнике, Спутнике II. Кошмар русской галлактической техники заключался в ракетах, запускавших эти спутники: если люд сумел выслать что-то на орбиту над Землей, он, непременно, сумеет посылать еще наиболее небезопасные объекты по направлению к целям, размещенным намного поближе к дому. Президент Дуайт Д. Эйзенхауэр получил в наследие ужасающий ядерный тупик, и сейчас его конкурент, Никита Хрущев, которого на Западе считали ненадежным и небезопасным, имел в собственном распоряжении силу ракет. Основной конструктор Спутника заявил при запуске о “открытии дороги к звездам”, но Хрущев ценил ракетостроение больше как еду для пропаганды. В этом он был не одинок.
Ричард Рестон, отпрыск журналиста “New York Times” Джеймса Рестона, был в Рф со своим папой в тот решающий октябрь. Когда он возвратился в Великобританию, его сокурсники по вузу выражали беспокойство по поводу падения Америки. “Они сочли это величавым государственным провалом”, – писал он. – “Нас учили, что у Америки есть ответы на все вопросцы, и вдруг оказалось, что это не так”. Соединенные Штаты, которые казались неуязвимыми во время 2-ой мировой войны, практически за одну ночь утратили и силу, и статус. Даже Линдон Джонсон, в то время фаворит большинства в Сенате, испытывал глубочайшие опаски. “На открытом Западе вы обучайтесь жить в тесноватом контакте с небом”, – писал он позднее. – “Но сейчас, каким-то образом, заного, небо казалось практически чужим. Я помню глубочайшее потрясение от понимания того, что иная цивилизация может достигнуть технического приемущества над нашей величавой государством”. Розовый свет 1950 гг. померк.
Советы избрали радиочастоту для Спутника I так, чтоб сигналы, сообщавшие о его линии движения в Россию, были бы пойманы обыденным коротковолновым радиоприемником, который люди держали на полках в собственных гаражах. Это означало, что опосля новостей о запуске обыденные люди могли настроиться на небеса и услышать слабенький след русского творения, скользящего по ночному небу. Специалисты в данной области соображали, что 1-ый спутник не представлял настоящей опасности интернациональной сохранности – физик Джеймс Ван Аллен из американской спутниковой программки был обрадован новостью о его запуске – но то, что не хватало Спутнику I в действительности, он восполнил своими возможными способностями. Сейчас Наша родина была не на другом конце света, она была прямо над головой. Генерал-лейтенант Пентагона Джеймс Гэвин, который, возможно, был меньше всех остальных людей удивлен данной новостью, воспринял это как удар в самое сердечко. “Я ощущал себя раздавленным”, – вспоминал он, в то время как его сотрудник Джон Брюс Медарис орал: “Вот окаянные ублюдки!” Мы недооценили Советы. Началось движение – не для того, чтоб одолеть российских, а для того, чтоб догнать их. Галлактическая гонка стартовала, и Соединенные Штаты уже проигрывали.
На 1-ый взор, собачьи головы Демихова и пуск русского спутника, как как будто, не имеют ничего общего. Одно имеет отношение к мед науке (какой бы стршной и необычной она ни была), другое – к ракетам и оружию. И хотя опыт Демихова с Цербером вскружил головы всему миру, это были практически только головы тех, кто работал в медико-биологической сфере. Александр Вишневский, в то время директор Столичного института хирургии Академии мед наук СССР, взял Демихова на работу в качестве физиолога для проведения исследовательских работ функций звериных, результаты которых когда-нибудь могут отыскать применение в медицине. Вишневский считал такую работу принципиальной и нужной, но его защита и поддержка не были абсолютны, и хирургическое дублирование тел собак не постоянно отлично принималось. Как длительно Демихову будет позволено продолжать, можно было лишь догадываться. Но в атмосфере, сформировавшейся опосля Спутника, прорывы в русской науке могли принести власть, посодействовать захватить доброжелательность и потенциально обеспечить ресурсы и защиту. Просто необходимо их обнародовать.
В 1959 году журналист Эдмунд Стивенс из журнальчика “Life” получил необыкновенное приглашение: его и южноамериканского фотожурналиста Говарда Сочурека пригласили запечатлеть операцию Демихова. Стивенс, живший в Рф, получил Пулитцеровскую премию в 1950 году за серию статей для журнальчика “Christian Science Monitor” о жизни при Сталине под заглавием “Наша родина без цензуры”. Невзирая на то, что Стивенс был янки по рождению, он соболезновал стране, которую называл домом с 1934 года. Он женился на российской, Нине Бондаренко, и не возвратился в Соединенные Штаты. Высоко оценивая стиль жизни российских, он писал рассказы для журналов “Look”, “Time”, “Newsday”, “Saturday Evening Post”, радио “NBC”, английских “Sunday Times” и “Evening News”. Приглашение написать статью не было кое-чем новеньким, но приглашение от Владимира Демихова с разрешения Столичного института? Это было вправду новостью. Как он мог отрешиться?
Стивенс обрисовал Демихова как “энергичного, решительного” человека, твердо уверенного внутри себя. Днем в денек операции он по очереди представил собственных ассистентов и хирургическую медсестру, но журналистам было трудно не отвлекаться на “пациентов”, один из которых безпрерывно лаял. Шавка, “задористая малая дворняжка”, взволнованно тявкала, ее висящие уши и заостренный нос встревоженно подергивались. Пушистая шерсть была острижена приблизительно в центре; скоро она обязана была утратить туловище и пару конечностей, и совместно с ними способность к пищеварению, дыханию и сердцебиению. Рядом с ней на столе лежал уже получивший наркоз Бродяга. Его изловили собаколовы и сейчас он станет “реципиентом” Шавки. Пока журналисты осматривались, Демихов подозвал другую собаку. Ее звали Пальма, у нее было несколько огромных шрамов на груди опосля операции, проведенной 6 дней вспять; Демихов отдал ей 2-ое сердечко и изменил легкие так, чтоб приспособить их ко второму сердечку. Она отрадно ткнулась в него носом, виляя хвостом. “Видите, она не держит на меня зла”, – произнес он, отвечая на невысказанные опаски Стивенса.
Демихов подготавливался к операции на Шавке и Бродяге. “Понимаете, есть таковая поговорка”, – произнес он по-русски. – “Одна голова отлично, а две лучше”. Шавку, который все это время продолжал лаять, наконец накачали мощным наркотиком.
Для всего мира это была 2-ая двуглавая собачья операция Демихова. По сути это была 20 4-ая операция – две дюжины операций (на сорока восьми собаках) за 5 лет. Демихов улучшал процесс, и, беря во внимание его сложность, темп был головокружительными. Демихов начал с того, что вскрыл заднюю и боковую части гортани Бродяги, чтоб оголить аорту, самую огромную артерию в теле, и позвоночник. Потом он просверлил отверстия в позвонках и продел пластиковую нить через любой позвонок. Тем временем медсестра завернула голову Шавки в полотенце, оставив доступной лишь выбритую область. Помощник Демихова сделал 1-ый разрез, чтоб отвернуть кожу, а потом Демихов, искусно работая скальпелем, оголил маленькие кровеносные сосуды и перевязал их, до этого чем вырезать остальную часть тела Шавки. Крайняя стадия включала в себя разрыв связей с легкими и сердечком, но к этому шагу недозволено было перебегать до того времени, пока эти тонкие сосуды и артерии не свяжутся с системой кровообращения Бродяги. Самым обычным методом соединить их совместно было поместить Шавку поверх Бродяги, прямо на затылке, поближе к критически принципиальным сердечно-легочным органам наиболее большой собаки. Демихов сшил их совместно, как собачий пазл, используя пластмассовые нити, чтоб прикрепить голову и фронтальные лапы Шавки к позвоночнику Бродяги. Вся процедура заняла наименее 4 часов. Его 1-ая операция, в 1954 году, продолжалась двенадцать часов.
Завершив эту стршную работу, Демихов снял перчатки. Мысль двухголовой собаки, тихо разъяснял он, пришла к нему 10 годов назад. Сейчас работа с собаками казалась ему практически устаревшей. “У меня есть вам анонсы”, – объявил он. – “Мы переносим весь наш проект в Институт Склифосовского”, в крупнейшую поликлинику скорой мед помощи в Москве. Он утверждал, что они переросли “экспериментальную” стадию, и настало время перейти к операциям на людях.
Стивенс знал о удачной операции в Бостоне, проведенной 5 годов назад. К 1959 году Джозеф Мюррей экспериментировал с сублетальными дозами радиации, чтоб иммунная система реципиента не отвергала пересаженные почки; он обосновал, что это работает, но от излучения навечно оставались нехорошие последствия. В Англии Питер Рэпер из Лидса употреблял циклофосфамид (химиотерапевтическое соединение) в качестве иммунодепрессанта, но пациент прожил всего восемь месяцев. Неуж-то Демихов планировал оперировать людей, невзирая на то, что наука еще не отыскала надежный метод сделать так, чтоб пересадка органов работала? Демихов отмахнулся от этих колебаний. Они планировали сделать банк тканей, растолковал он, содержащий все, от внутренних органов до рук и ног. “Москва – большой город, где раз в день погибают сотки людей”, – добавил он. Почему бы мертвым не послужить {живым}? Демихов одарил Стивенса редчайшей ухмылкой и сказал, что у него уже есть подопытный, дама 30 5 лет, потерявшая ногу в трамвайной трагедии. Он планировал отдать ей новейшую. “Главной неувязкой будет соединение нервишек, чтоб дама могла надзирать свои движения”, – добавил он. – “Но я уверен, что мы сможем совладать и с сиим”.
Пока они гласили, веки Шавки затрепетали. Она не могла вилять хвостом либо надзирать какую-либо часть тела Бродяги, но она скупо глотала молоко – хотя, из-за того что ее пищевой тракт не был интегрирован, жидкость просто капала из ее гортани через единственную вставленную трубку. Бродяга тоже пробудился, склонив голову под непривычным весом иной собаки. Ему требовалась помощь, чтоб поесть и попить, потому что лапы Шавки сейчас нависали над его очами. Демихов называл 2-ух собак “счастливыми животными”, с честью посвятившими себя науке, и утверждал, что эти опыты в один прекрасный момент выручат людские жизни. Собаки погибнут лишь через четыре денька. Их неловкое объединенное тело мешало спать, и из-за того, что Шавка завалился на бок, зашитая вена меж ними смертельно скривилась. Демихов, но, не считал это неудачей. Совершенно не считал.
Джозеф Мюррей, читая статью Стивенса в “Life”, усмехнулся; ткани, которые Демихов планировал пересадить, никогда не будут работать подабающим образом, проворчал он. Собаки в итоге погибли бы по той же причине, что и собаки Алексиса Карреля на рубеже веков: отторжение чужеродной ткани. Мюррей усердно работал над продуктами против отторжения, хотя особенного фуррора он не добьется до последующего десятилетия; у Демихова ничего не получится, если лишь, саркастически добавил Мюррей, “российские не сделали какого-то прорыва, о котором мы не знаем”. Но, как и в случае с пуском Спутника I, никто не мог быть уверен, что они этого не сделали. И Соединенные Штаты не планировали проигрывать во 2-ой раз.
Большие потоки финансирования вливались в исследования и разработки. Если Наша родина запустила 1-ый спутник, то Соединенные Штаты запустят наиболее совершенный спутник. Если Наша родина запустила в космос собаку (Лайку, на Спутнике II), то Соединенные Штаты запустят шимпанзе (по имени Хэм). Стивенс в журнальчике “Life” сказал о достижениях Демихова в области трансплантации головы, и в том же духе творческого единомыслия Национальные университеты здравоохранения США начали финансировать экспериментальные лаборатории. То, что Советы были в состоянии сделать с собаками, следовало из их логики, мы создадим с приматами. И то, что можно сделать с приматами, можно было бы сделать и с людьми. Соединенные Штаты и СССР вступили во внутреннюю галлактическую гонку.
ПРЕВРАЩЕНИЕ ИЗ СОБАКИ В ОБЕЗЬЯНУ
В 1959 году Роберт Уайт заканчивал 4-ый год нейрохирургической аспирантуры в поликлинике Майо в Рочестере, штат Миннесота. Вне операционной он работал научным сотрудником на кафедре физиологии института штата. Деньки были томными, ночи – еще тяжелее. Уайт работал в 2-ух мирах: новаторские исследования и узкая хирургия. Когда у него было время подремать, он погружался в размышления о стратегиях удаления опухолей мозга. Друзья в Бостоне обрисовывали Уайта как шутливого, харизматичного человека, любившего повеселиться совместно с обеспеченными друзьями в Нью-Йорке, где они общались с танцовщицами из “Rockettes”, выступавшими в “Radio City Music Hall”. Но Роберт Уайт в долгие часы исследовательских работ и еще наиболее долгие часы хирургии проявлял неукротимость и сосредоточенность, которые станут отличительной чертой его как специалиста. “Я прокручивал в уме видеозаписи [следующей] операции”, – говорил он сотрудникам. – “Они хранились в моей памяти о операциях, которые я делал ранее. Это было похоже на одержимость”.
Его приверженность католицизму становилась посильнее, а проф подготовка ученого не вызвала кризиса веры. Совершенно напротив: он разглядывал операционную как “священное место”, пространство, где данные Богом таланты направлялись на Богом предназначенные цели. Разве он не был избран? Разве он не согласился в тени синтоистских храмов дать свою жизнь за спасение остальных? Сердца и почки не могли сравниться со сложной нервной системой; со скальпелем в мозге пациента он признавал: “Я в миллиметрах от того, чтоб причинить погибель”. Может быть, он играл в Бога, но он делал это во имя Бога. И, может быть, это разъясняло его необыкновенное поведение в операционной. Его коллеги по хирургии лицезрели в нем “эталон спокойствия”, смертельно сурового человека. Он никогда не сбился с шага – даже когда один из служащих уронил шприц, и игла, пронзив башмак Уайта, воткнулась ему в ногу. Он сделал паузу лишь для того, чтоб сказать: “Постарайтесь не уничтожить головного доктора”, а потом продолжил операцию, осторожно вырезав смертельную опухоль через отверстие в черепе. (Он даже не вынул шприц из ноги.) Как он начинал вымывать свои руки перед операцией, все остальные заботы денька исчезали. На замену им приходило нечто наиболее глубочайшее и наиболее принципиальное. Это было его личным счастьем – чувство того, что он делает то, для что сотворен. Операции и опыты с мозгом вызывали у него таковой экстаз, какой он никогда ранее не испытывал.
Он работал в травматологическом отделении и в качестве научного сотрудника в лаборатории физиологии Института Миннесоты. Там он мог продолжить опыты на собаках для собственной диссертации, написанием которой он нередко занимался глубочайшей ночкой. В промежутках он пробовал делать обязанности отца. Они с Патрицией завели семью скоро опосля приезда в Рочестер: Роберт (3-ий) родился в июле 1956 года, Крис – в январе 1958 года, и с приближением лета 1959 года Патриция ожидала третьего малыша; дома было много дел. Хирургия, исследования, семья – Уайт жонглировал диссертацией, обилием пациентов и гулкой домашней жизнью, отдавая сну всего несколько часов в день. Эта привычка осталась с ним. По последней мере что-то у него было общим с Демиховым.
Дебют Демихова в “Life” вызвал у Уайта трепетную реакцию, которую он ранее испытал при виде двухголового Цербера. Человек, у которого остался лишь свой… мозг. Вот уже три либо четыре года Уайт задавался вопросцем: “Может быть ли сохранить и поддерживать человека в форме его мозга опосля того, как потеряно все тело?” Он задумался о этом опосля просмотра того первого кинофильма с зернистой картинкой; сейчас журналистская ясность и фотографические подтверждения не оставляли никаких колебаний в двухголовых собаках Демихова. Возвратившись домой к Патриции, которая сама когда-то работала медсестрой в неврологии, он сказал ей о новейших способностях. Я понимаю, что это можно сделать, задумывался он. Гонка длилась.
Добавление 2-ой головы не было темой диссертации Уайта. Заместо этого он сосредоточился на добавлении полушария, либо, поточнее сказать, на удалении 1-го полушария мозга звериного и исследовании результатов. Гемисферэктомии, как назывались эти операции, проводились на людях с 1928 года, обычно в чрезвычайных вариантах рака либо для исцеления тяжеленной эпилепсии. Результаты были разноплановыми: время от времени пациенты стопроцентно выздоравливали; в остальных вариантах отмечались необыкновенные последствия – более всераспространенными были утрата речи либо частичный паралич. Даже на данный момент у нас нет точного представления, почему так происходило, может быть, причина в нейронной пластичности (возможности мозга приспособиться) и возрасте пациента (чем молодее, тем лучше). В неких вариантах два полушария просто делятся заместо полного удаления 1-го – обычно для прекращения эпилептических припадков, которые не поддаются медикаментозной терапии. Характеристики излечения, обычно, даже лучше, и остается только малый дискомфорт… но все таки в редчайших вариантах появляются странноватые симптомы, в том числе так именуемый “синдром чужой руки”, при котором рука (обычно левая), кажется, действует по своей воле… время от времени шлепает либо душит собственного обладателя. Иными словами, мозг странен и изумителен (а время от времени и жуток), и мы весьма не достаточно знаем о нем. Какой размер мозга нужен для жизни, задумался Уайт.
Команда Уайта анестезировала зайчиков, а позднее собак, чтоб удалить одно полушарие мозга: время от времени правое, время от времени левое. Почти всегда звериные восстанавливались без особенных проблем – в главном с простыми неуввязками с движением – и жили наиболее либо наименее обычной жизнью с половиной мозга. Огонек жизни, казалось, пребывал в оставшемся полушарии, все еще заключенного в черепе звериного. Клиника Майо была также травматологической больницей, а Уайт – нейрохирургом. Опять и опять он лицезрел, как юные жертвы злосчастных случаев с проломленными либо продырявленными черепами впадали в кому, чтоб никогда не пробудиться. Если можно выжить с половиной мозга, то чем объяснялись такие разрушительные последствия травм?
Уайт держал в руках мозг малыша. Он слышал, как полные надежды предки умоляли его ответить: когда их ребенок поправится? Уайт поджимал тонкие губки во время этих напряженных бесед; он не ожидал ничего неплохого. Но как сказать это раздосадованным матерям и отцам? Подождать и дозволить времени раскрыть правду в наиблежайшие деньки и недельки? Уайт время от времени молился совместно со своими пациентами. Опосля операций он входил в ближайшую католическую церковь и молился там. Но он знал, что молитва не воздействует на финал для пациента с покоробленной нервной системой. Этот феномен не давал ему покоя: если гемисферэктомия указывает, что можно выжить с половиной мозга, то, похоже, основным противником для восстановления сознания опосля травмы головы была не сама травма, а что-то другое, что-то, что происходит опосля. Уайт подозревал, что виновником, возможно, является отечность в тканях позвоночника, которая перекрывает приток крови к мозгу опосля травмы, но он не знал, как можно с определенной степенью надежности приостановить этот эффект. Ответ придет из необыкновенного места – и снова же он будет иметь самое конкретное отношение к собакам.
В течение пары лет до возникновения Уайта в поликлинике Майо исследователи поликлиники работали над неувязкой изоляции мозга. Они желали изолировать (другими словами удалить и сохранить {живым}) мозг собаки в надежде сделать то, что именуется “моделью”. Изолированный орган дозволяет исследователям осознать скорость обмена веществ (скорость, с которой орган потребляет энергию), то, как в нем циркулирует кровь, и остальные причины, без необходимости проводить разграничение меж органом и телом (у которого есть свои собственные схемы циркуляции и метаболизма). Без результатов исследовательских работ изолированных органов (и экстраполированных на людей), хирург мог ошибиться в определении того, сколько крови необходимо для размеренной работы определенного органа, а в сложных операциях нет места для таковых ошибок. Когда Уайт возник в поликлинике в 1955 году, его новейшие коллеги все еще не научившись созодать полную изоляцию, любой раз случаем давили, резали и повреждали ткани. Уайт был известен собственной хирургической точностью; его гемисферэктомии были фактически произведениями искусства. Скоро он присоединился к лаборатории ветеринарного врача и старшего физиолога Дэвида Дональда. Совместно они начали экспериментировать с низкой температурой, занимаясь тем, что они окрестили локальной гипотермической перфузией мозга. Они планировали заморозить травму льдом.
В ГЛУБОКУЮ ЗАМОРОЗКУ
Ученые не были первыми, кто задумался о силе холода. В “Спутнике Джеймсона”, научно-фантастическом рассказе, написанном Нилом Р. Джонсом в 1931 году, основной герой был целенаправленно заморожен опосля погибели в надежде на то, что в дальнейшем будет найден ключ к бессмертию. Роберт Эттингер, общепризнанный “папой крионики” (время от времени неверно называемой криогеникой) за свою книжку “Перспективы бессмертия”, утверждал, что его вдохновил “Спутник Джеймсона”. С возрастом собралось много желающих быть замороженными. Доктор Джеймс Бедфорд, доктор психологии в Беркли, первым отправился в морозильную камеру; он завещал свои средства на оплату металлической капсулы и водянистого азота. Последующим был актер и продюсер Дик Клэр (“The Mary Tyler Moore Show”, “The Bob Newhart Show”, “The Facts of Life”, и “Mama’s Family”); у Клэра был СПИД, и он возлагал надежды, что когда его воскресят, будет найдено лечущее средство. До сего времени ни один из их не был удачно воскрешен из собственной ледяной могилы.
В медицине у холода были наиболее умеренные цели: не путешествие во времени при помощи глубочайшей заморозки, а замедление био часов организма. Когда нам становится холодно, мы дрожим, чтоб производить тепло. Но если тело очень стремительно теряет тепло, нервная система начинает отключаться. Начинается головокружение и дезориентация, тело перестает дрожать, и в попытке сохранить работу органов все ресурсы для поддержания тепла переключаются на туловище. Циркуляция крови (и кислорода) замедляется, мы перестаем производить тепло, и сердечко останавливается. Переохлаждение убивает. Почти все тыщи погибли от холода в разных военных кампаниях в протяжении всей истории населения земли: 20 тыщ, по самым умеренным подсчетам, с Ганнибалом, пересекающим Альпы, и большое количество боец Наполеона, отступающих из Москвы. Роберт Фалькон Скотт в собственной обреченной экспедиции в Антарктику обрисовал, как холод влияет на мозг, вызывая спутанность сознания и вялость. Чтоб перевоплотить холод из неприятеля в друга, Уайту необходимо было направить естественный процесс назад. Цель локализованной перфузии была в том, чтоб понизить температуру мозга раздельно от тела, без понижения температуры тела.
Уайт и его команда вскрыли грудную клеточку собаки, чтоб получить доступ к сосудистой системе, питающей мозг, и употребляли ледяной физиологический раствор, чтоб шокировать систему; часть сосудистой системы, питающей тело, они оставили теплой. Мозг собаки вошел в состояние гипотермии, приведшей к “отключению”, т. е. к прекращению кровообращения в черепе. Отсутствие крови значит отсутствие кислорода, а отсутствие кислорода значит, что клеточки мозга погибают. Уайт представил, что в этом основная неувязка почти всех травм мозга. Неисправимое повреждение не постоянно происходило в этот же момент, что и травма спинного мозга; оно могло произойти через три-четыре часа из-за воспаления – реакции организма, направляющего жидкость к месту травмы. Воспаленная ткань сдавливала эту область, защемляя и перекрывая канал, по которому кровь поступает в мозг. 30 секунд без насыщенной кислородом крови – и вы теряете сознание; одна минутка – и клеточки мозга погибают; три минутки приводят к необратимому повреждению мозга; а через 5 минут наступает погибель. Но при гипотермии условия поменялись. Хотя ледяной физраствор приостановил циркуляцию крови на пару минут, собака восстановилась, когда ее вывели из охлажденного состояния. Уайт ощутил внутренний трепет. Замедление метаболических действий в мозге уменьшало зависимость мозга от кислорода. Доктора могли бы выиграть драгоценное время во время операций, и если б они охлаждали спинной мозг сходу опосля травмы, это приостановило бы отек и предупредило повреждение нервишек и клеток мозга. “Вышло! Мы сделали это!” – восклицал Уайт, памятуя момент открытия, когда он в первый раз узрел то, что можно применить на собственных пациентах, на детях, которых можно спасти от паралича конечностей, и при выполнении сложных операций с риском повреждения мозга. Последующим шагом, непременно, была изоляция мозга.
Для Уайта открылся целый новейший мир способностей. Если б он мог создать экстракорпоральное (наружное по отношению к телу) средство остывания и согревания мозга, тело и мозг будут существовать как как будто раздельно друг от друга. Что, если он искусственно выведет кровь и кислород в мозг? Тогда он мог бы сделать мозг, который будет жить вне тела. Но этого не произойдет в поликлинике Майо. Удовлетворенные своими плодами, Дональд и Уайт продолжили улучшать свои опыты с перфузией на приматах. Клиника увидела в этих опытах будущее, в каком можно будет вылечивать травмы позвоночника у людей, и это сделалось наиболее принципиальной целью, чем рвение изолировать мозг. Практическое хирургическое применение перевешивало исследовательскую программку, хотя Уайт никогда не считал себя лишь доктором, ну и совершенно не считал себя доктором. Он был ученым-хирургом. И он желал большего.
Мы склонны с особым вниманием относиться к вспышкам вдохновения, предчувствиям и счастливым случайностям. Историк Стивен Джонсон перечисляет огромное количество любимых метафор, от “вспышек” до “мозговых штурмов”, в собственной истории нововведений “Откуда берутся отличные идеи”. Но инновации не приходят к нам из ниоткуда. Они возникают из черных закоулков мысли, где клубы наполовину оформившихся мыслях ожидают собственного рождения. Протоколы тестов по остыванию мозга не пришли Уайту на разум в один миг; мысль развивалась медлительно, чему содействовала работа его коллег из поликлиники Майо. Сейчас, добившись фуррора, Уайт желал сделать то, что казалось воистину неосуществимым, хотя бы поэтому, что этого еще никто не делал. Если начать с уверенности в том, что нечто можно сделать, то реализация идеи – только вопросец времени. Уайт уже прокручивал делему в голове, видя опыты в 3-х измерениях. Он намеревался извлечь мозг и, отключив его от сосудов и артерий, поддерживать его существование искусственно как можно подольше. Демихов достигнул частичного решения препядствия изоляции мозга; он нашел, что мозг собаки (также ее голову и фронтальные лапы) можно поддерживать на “жизнеобеспечении” другого, наиболее большого существа. Но он не выполнил узкую работу по удалению мозга стопроцентно, всегда сохраняя его сосудистую систему и кровоток. И что еще наиболее принципиально, собака никогда не могла бы поменять человека; чтоб сделать настоящую модель, необходимо было провести изоляцию на приматах.
“С собаками просто”, – давал информацию Уайт. Миролюбивые, просто соглашающиеся сотрудничать, просто обучаемые, дешевые – и во всем остальном совсем не похожие на человека. Их обыкновенные мозги никогда не смогли бы по-настоящему поменять наши собственные. Он желал работать с мортышками, но мортышки – это тяжело. Трудности и расходы, связанные с приобретением приматов и уходом за ними, ограничивали работу в Рф, где последствия 2-ой мировой войны и проблематическая соц политика искалечили экономику. Потому приматы становились еще важнее для тестов Уайта. Вы не выслали человека на Луну, задушив собак в галлактических ракетах, и вы не изменили мир медицины, обучив старенькых собак новеньким трюкам. Но в поликлинике Майо этого тоже не вышло, и не могло произойти без финансирования и поддержки.
СОБСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ
Уайта, известного доктора, известного по публикациям о собственной работе в поликлинике Майо, обхаживали почти все поликлиники еще до того, как он защитил диссертацию. Предложения обычно поступали в одной из 2-ух форм: он мог работать в поликлинике в качестве ведущего нейрохирурга либо в качестве ведущего нейробиолога, но никогда ему не предлагалось кооперировать одно с остальным. Уайт постоянно отрешался. Что он желал, в чем он больше нуждался, так это в месте, которое давало простор и свободу для работы в качестве хирурга-ученого, кем был Мюррей и кем, непременно, являлся Демихов. Бюрократические барьеры тормозили его активный разум; как он мог навести свою энергию лишь в одном направлении? В 1961 году, за год до того, как Уайт официально получил ученую степень, из Кливленда, штат Огайо, через человека по имени Фрэнк Нулсен поступило несколько необыкновенное приглашение на собеседование.
Восемью годами ранее доктор Нулсен стал младшим доктором нейрохирургии в Мед школе Института Западного запасного района и Институтских поликлиниках Кливленда. Неувязка была в том, что в мед школе не было отделения нейрохирургии; его наняли, чтоб сделать его с нуля. К началу 1960 гг. Нулсен сделал программку нейрохирургической ординатуры, которая включала обучение в Городской поликлинике Кливленда (переименованного в “Кливленд Метрополитен Дженерал”, сокращенно “Метро”), но охота за исключительными преподавательскими талантами никогда не прекращалась. Как городской травматологический центр “Метро” был весьма непохож на клинику Майо. Люди преодолевали огромные расстояния, чтоб лечиться в поликлинике Майо. Отделение неотложной помощи “Метро”, напротив, вылечивало выживших в автокатастрофах, жертв огнестрельных ранений и местных бедняков, которым больше некуда было пойти. Таковой неизменный поток нередко безвыходных случаев утомлял хирургов-ординаторов, и текучесть кадров там была высочайшей.
На 1-ый взор, должность в “Метро”, может быть, и не могла соперничать с прошлыми должностями Уайта в поликлинике, но у Нулсена были огромные планы. “Во-1-х”, – разъяснял он Уайту, – “вы создадите отделение нейрохирургии в Кливлендской поликлинике”. Одно лишь это предложение было красивым: Уайт сформировал бы целое отделение в поликлинике, буквально так же, как Нулсен сделал отделение нейрохирургии в Институте Западного запасного района. Уайт также будет занимать должность помощника доктора в мед школе, преподавая и проводя исследования в дополнение к работе доктором. Но Нулсен знал с кем гласит, и он приберег наилучшее в итоге. Если Уайт приедет в Кливленд, Нулсен даст ему возможность сделать лабораторию по исследованию мозга. Это значит, что необходимо будет находить финансирование за счет грантов (как работает большая часть исследовательских лабораторий по всей стране) и начинать работу в самых малеханьких комнатах с самым небольшим штатом служащих. Но это также значит свободу заниматься как хирургией, так и научными исследовательскими работами. Уайт немедля согласился. Он произнес Патрисии, что они переезжают с Бобби, Крисом, их первой дочерью Пэтти и четвертым ребенком Майклом, который все еще был в памперсах. Диссертацию Уайт сумел бы окончить дистанционно. ”И, – пообещал он, – “мы купим дом побольше”.
BRL, как называлась лаборатория Уайта, начала работу в сентябре 1961 года в комнате на четвертом этаже исследовательского строения в основном кампусе “Метро” в Кливленде, неподалеку от Западной 20 Пятой улицы. Предшествующий житель лаборатории, доктор Байрон Блур, был пионером исследовательских работ мозгового кровотока (измерение количества крови, циркулирующей в мозге и из него) с внедрением макак-резусов. Доктор Блур, как произнесли Уайту, оставил кое-что из оборудования опосля собственного перевода в Институт Западной Виргинии; это обязано было посодействовать им начать работу, пока не начнут поступать гранты. Тогда, как и на данный момент, большая часть средств на исследования в любом учреждении поступала из федеральных источников, и в бурные деньки галлактической гонки Нулсен был уверен, что у Уайта не возникнет заморочек с поиском средств.
Уайт намеревался применять свое новое двоякое положение, чтоб сделать тесное сотрудничество нейрохирургического факультета и ординаторов с нейрофизиологами, биохимиками, эндокринологами и даже экспериментальными психологами и инженерами. Ему нужна была конкретно таковая широта познаний. Он начал бы с изоляции мозга – с того, что потребовало бы разработки и сотворения машин и аппаратов, слияния биологии и технологий, – но он не тормознул бы на этом. Он обдумывал совсем новейшие процедуры, даже совсем новейшую область нейробиологии. Уайт с гордостью заявил, что его новенькая лаборатория “станет основным профессионалом по нейрохимии” – в собственных опытах по изоляции Уайт раскроет главные, ранее неведомые нюансы химии и физиологии мозга, “хим факты”, без которых мы не сможем вылечивать такие заболевания, как болезнь Альцгеймера. Но Уайт не терял из виду 1-ые одурманивающие проблески трансплантационной хирургии и то, что она обещала для трансплантации мозга. Нулсену нужен был человек, который начал двигаться бы на риск; может быть, он отыскал самого рискового. Уайт не мог дождаться денька, когда можно будет приступить к работе.
Все таки, невзирая на его рвение, нелегко было трансплантировать семью на расстояние 20 часов езды от старенького дома. Был ли он когда-либо наиболее нетерпелив? Металлический занавес опять плотно закрылся, и Уайт знал, что Демихов опережает его. Возник ли русский банк готовых органов? Удалось ли Демихову (физиологу, а не мед доктору) пересадить ногу? Если да, то с какими плодами? О русских мед начинаниях не было ничего понятно.
Что недозволено было сказать о русских галлактических полетах. Любой новейший пуск обострял международные дела. В 1960 году Эйзенхауэр предложил контракт о воспрещении вооружений в мироздании (на базе контракта, разработанного для исследования Антарктики). Но СССР не согласился с его критериями, Советы и не пробовали скрывать военный нрав собственной программки. Они также не скрывали собственных фурроров, какими бы не&#