Попытки сведения в психофизиологии в единое целое различных гуманитарных и естественно-научных данных для объяснения, а еще лучше, понимания того, что самые разные люди интуитивно называют душой, душевными переживаниями, мыслями и чувствами, является важной, хотя и трудно разрешимой задачей психофизиологии. Такие попытки со стороны физиологии делались неоднократно в прошлом, и надо сказать, что сближение психологии с ее физиологическими (нейрофизиологическими) механизмами представляется совсем не простым равномерным процессом. Скорее этот процесс можно сопоставить с причудливым и зависящим от многих понятных и непонятных причин слиянием дождевых струй и капель на ветровом стекле автомашины.

Тем не менее потребность в целостном осмыслении всей огромной (может быть, и неохватной) проблематики психологии, по-видимому, всегда ощущалась думающими людьми независимо от уровня их образования и характера деятельности. Живой классик современной психологии Дж. Брунер писал: «Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке является собственно человеческим? Как он приобрел это человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую сущность?»

Потребность в интегральной оценке душевных явлений можно увидеть также и в другом знаменитом высказывании, принадлежащем Иммануилу Канту: «Две вещи наполняют душу все новым и растущим изумлением: звездное небо над головой и моральный закон во мне».

Тоска по целостности если не души, то по целостности психологии отчетливо ощущается в автобиографии А. Р. Лурии, написанной им в конце жизни. Он вслед за Максом Ферворном разделял ученых на «классиков» и «романтиков». Последних не удовлетворяет расчленение живой реальности на элементарные компоненты, воплощение ее в абстрактных моделях. Они пытаются сохранить богатство конкретных событий как таковых и их привлекает наука, сохраняющая это богатство Сам Александр Романович счастливо сочетал в себе свойства «классиков» и «романтиков».

Аналогичную тоску по целостности мы встречаем у того же Джерома Брунера. В «Автобиографии» он не слишком оптимистически пишет: «Я не чувствую, чтобы мои работы совершили революцию или в моем собственном мышлении, или в состоянии наук о человеке в целом. В чем-то самом важном я чувствую себя неудачником. Я надеялся, что психология сохранит целостность и не превратится в набор несообщающихся поддисциплин. Но она превратилась. Я надеялся, что она найдет способ навести мосты между науками и искусствами. Но она не нашла». Нужно сказать, что подобная самооценка Дж. Брунера не вполне справедлива. Его работы, как и работы А. Р. Лурии, внесли существенный вклад в развитие целостных представлений о человеке, в изучение его живой души и сознания, но проблема остается.

Интегративное, целостное описание науки психофизиологии, так же как и разделение итогов (продуктов) изображения, размышления и исследования, разумеется, весьма условно и границы размыты. Конечно, мифология содержит нечто большее, чем образ. Афродиту можно считать первым психологом-экспериментатором. Она, для того чтобы разлучить Психею с Эротом, заставляла ее проходить через разные испытания. Психея, пройдя их, стала не только богиней, но и символом бессмертной души, ищущей свой идеал: «… душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея»1. Душа — бунинское «легкое дыхание», которое у Оли Мещерской «снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре» (Бунин И. А. «Легкое дыхание»). О значении мифического в культуре точно написал Т. Манн: «В типичном всегда есть много мифического, мифического в том смысле, что типическое, как и всякий миф, — это изначальный образец, изначальная форма жизни, вневременная схема, издревле заданная формула, в которую укладывается осознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь обрести некогда присущие ей приметы». Именно в этом смысле мифология и искусство намного опережают мысль не только науки, но и философии в познании живого. И все же нередко создается впечатление, что искусство, философия и наука имеют дело с совершенно различными предметами.

Необходимо более пристальное внимание и специальная, далеко не простая работа, чтобы обнаружить сходство в представлениях, например, о памяти, порожденных художником, философом и ученым. Причина этого очевидна. Сходство, если оно действительно есть, не наглядно, его нужно устанавливать. В самом деле, искусство представляет память как живой целостный образ, как миф, как живую метафору, например Лета, персону, например Мнемозина! Раскрыть живую метафору не просто. Метафора — это скоропись духа, стенография большой личности, — говорил Б. Пастернак. Наше дело ее расшифровывать и понимать. Философия представляет память как идею, ценность и смысл, выраженные в слове: «Философия — это сознание вслух», — говорил М. К. Мамардашвили. Наука представляет память как законосообразный механизм, модель и проект их реализации, т. е. как действие. А, Бергсон, В. И. Вернадский неоднократно подчеркивали, что действие — характерная черта научной мысли. Сама наука — это нормативная деятельность, включающая множество инструментальных действий от наблюдения до обработки результатов. Благодаря ориентации на механизм наука присвоила себе исключительное право на объективность. Следы пренебрежения к слову и образу ощущаются в ней до сего времени, чему, к сожалению, подражает образование, забывая о собственной этимологии.

Другими словами, один и тот же предмет (текст) описывается на разных языках, которые не так-то легко переводятся с одного на другой. А иногда перевод или хотя бы узнавание образа в слове, слова в действии вообще невозможны, так как наука может забыть исходный смысловой образ, пренебречь им, построить или подставить свой. Например, вместо образа души — образ поведения или деятельности, а то и мозга, и искать соответствующую им онтологию. Когда наука заходит в тупик, она вновь вынуждена обращаться к исходному смысловому образу. На этом примере, между прочим, хорощо видно, что распространенные в психологии понятия интериоризации (извне вовнутрь) и экстериоризации (изнутри вовне) не более чем удачные (и удобные!) метафоры, фиксирующие лишь внешнюю сторону сложнейшей и таинственной работы взаимного превращения живых форм, какими являются слово, образ и действие. Интериоризация в такой же мере «вращивание» (Л. С. Выготский), как и выращивание или взращивание живых взаимодействующих форм. А. Н. Леонтьев проницательно заметил, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. И, можно добавить, не утрачивает при этом модуса объективности.

Сходство (не говоря о переводе) между образом, словом и действием не дано, а задано. Его нужно искать не в их внешних, а во внутренних формах. Специальный анализ, основанный на идеях В. Гумбольдта и Г. Г. Шпета о внешней и внутренней формах слова, позволил предположить, что не только слово гетерогенно. Гетерогенны образ и действие. Мало этого, слово, образ и действие буквально опутаны паутиной генетических и смысловых связей друг с другом. В итоге оказывается, что образ, рассматриваемый как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и действие; соответственно слово, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме образ и действие; наконец, действие, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и образ. Сказанное можно выразить иначе. Слово, рассматриваемое как текст, имеет не только свой подтекст, но и, как говорят лингвисты, затпекст. Это же справедливо для образа и действия. Известно, что и подтекст не всегда легко обнаруживается. А прочтение затекста требует неизмеримо больших усилий, например, то же слово нужно «расковать», добраться до его ядра, до построенного в действии предметного остова.

Паутина генетических и смысловых связей, опутывающих слово, образ и действие, нашла свое отражение и в трудах представителей естественно-научных направлений науки, в частности, в работах по моделированию семантических сетей, глубинных и поверхностных структур построения высказываний. Математический аппарат многих работ этого направления основан на порождающих грамматических структурах Н. Хомского, важный смысл которых состоит в попытках формализованного описания переходов от множества внешних форм фразы к существенно меньшему количеству ее глубинных смыслов. Интересно отметить, что аналогичные проблемьистоят и перед людьми, занимающимися как художественным, так и техническим переводом с языка на язык, В этом плане особый смысл приобретает известная фраза Ф. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» — совершенно точный перевод представляется скорее целью, чем реальной возможностью. Аналогичные проблемы стоят и перед исследователями, работающими в области искусственного интеллекта и вынужденными сопрягать естественный язык человека с его интерпретацией на языках программного обеспечения. Те же самые проблемы, по-видимому, лежат в основе проблем некоммуникабельности, когда люди по мере усложнения предмета общения все в большей степени не способны понимать друг друга. Эта принципиальная проблема сложности общения хорошо знакома практическим психологам и педагогам, которые в своей ежедневной работе обязаны каждый раз пытаться заново решать ее с каждым учащимся.
А. Августин, вслед за греками, признавал Память одной из главнейших способностей души наряду с Рассудком и Волей. Ему принадлежит одно из самых поэтических описаний работы памяти, которые имеются в истории культуры:
«Прихожу к равнинам и обширным дворцам памяти (compos et lata praetoria memoria), где находятся сокровищницы (thesauri), куда свезены бесчисленные образы всего, что было воспринято. Там же сложены и все наши мысли, преувеличившие, преуменьшившие и вообще как-то изменившие то, о чем сообщили наши внешние чувства. Туда передано и там спрятано все, что забвением еще не поглощено и не погребено. Находясь там, я требую показать мне то, что я хочу; одно появляется тотчас же, другое приходится искать дольше, словно откапывая из каких-то тайников; что-то вырывается целой толпой, и вместо того, что ты ищешь и просишь, выскакивает вперед, словно говоря: “Может, это нас?” Я мысленно гоню их прочь, и наконец то, что мне нужно, проясняется и выходит из своих скрытых убежищ. Кое-что возникает легко и проходит в стройном порядке, который и требовался: идущее впереди уступает место следующему сзади и, уступив, скрывается, чтобы выступить вновь, когда я того пожелаю. Именно так и происходит, когда я рассказываю о чем-либо по памяти».

Сегодня методическая вооруженность и изощренность психологии при изучении психических процессов и функций вполне сопоставима со многими разделами физиологии, биофизики, биомеханики, генетики, информатики и других наук, с которыми она тесно сотрудничает. Столь же развит и используемый математический аппарат. Психология и психологи давно утратили комплекс неполноценности по поводу субъективности (субъективизма) своей науки. Исчезли упреки в ее адрес и по поводу старинного «душевного водолейства». Несмотря на сравнительно молодой возраст экспериментальной психологии, она накопила солидный багаж, ставший фундаментом для многих своих отраслей и практических приложений. Как и в любой другой науке, в психологии есть множество конкурирующих теорий, научных направлений и школ. Усилиями многих замечательных ученых построена онтология психики, за что была заплачена немалая цена. Психологи распредметили или, говоря точнее, «раздушевили» душу и в итоге получили и изучили психику. Другими словами, сейчас уже имеется «материя», которая подлежит опредмечиванию и одушевлению. Если бы не была сделана первая часть работы — работа анализа, не было бы что одушевлять.

Сейчас появились основания для прорыва к онтологии души. Дли этого на опыт, накопленный экспериментальной психологией и практической психофизиологией, нужно суметь посмотреть другими глазами, например, глазами А. А. Ухтомского, что чрезвычайно трудно. Ведь классическая или академическая психология в своем стремлении к объективности превращает человека, т. е. духовное существо (это не больший комплимент, чем Homo sapiens), во вполне телесный «нервно-мышечный препарат» и смотрит на него своим естественно-научным, телесным глазом. Соответственно, изолированно изучаемые психические функции выступают как препараты, а не как жизненные силы — силы человеческой души. Классический пример — исследование Г. Эббингаузом запоминания бессмысленных слогов. По этому же пути пока идет и когнитивная психология, изучающая отдельные «ящики в голове». Ухтомский, напротив, изучал реальный нервно-мышечный аппарат, не утрачивая биологической перспективы, и смотрел на живое вещество духовным взором, оком своей души, что не мешало ему получать вполне академические, ставшие классическими результаты!. То же относится к живому движению. Например, на балет можно смотреть сквозь призму законов механики или биомеханики, можно — сквозь призму физиологии активности или психологической физиологии, а можно — сквозь призму психологии искусства эстетики и поэзии как на душой исполненный полет, как на «моторный профиль», «кинетическую мелодию», грацию. Последняя в античности означала «великодушие». И эти различные взгляды на живое движение не столь уж несовместимы. Об этом свидетельствует опыт Н. А. Бернштейна, рассматривавшего живое движение от уровня мыщечных синергии до одухотворенных — смыслового и символического уровней. Трудно сказать, знал ли Бернштейн характеристику духа, данную Г. Гегелем: «Дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, различающая себя в моментах». И эта система имеет отчетливую физиологическую проекцию.

Дух, — писал Г. Г. Шпет, — не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не «в себе», а в признании. В таком же признании нуждается и душа, чему мешает инерция отрицания или пренебрежения ею, продолжающаяся и сегодня. Даже в статье, посвященной методологическому либерализму в психологии, ее автор А. В. Юревич, призывая к признанию соперничающих психологических теорий равно достоверными, психологию души считает все же экстремальным вариантом гуманистической психологии К Можно по-разному относиться к христианской психологии, которую наряду с гуманистической упомянул Юревич. Однако интерес к душе как к предмету научного исследования вовсе не связан с религиозной верой. Психология поступила довольно опрометчиво, передав проблему онтологии души и духа по ведомству религии. Школа союза души и глагола (М. Цветаева)— вовсе не школа религии и глагола. Свою обедню отслужу, сказал когда-то А. Блок. Философия и наука имеют помимо религиозных и свои истоки духовности и культуры, к которым не грех обращаться хотя бы время от времени.

В поисках целостности психики посильный вклад в построение онтологии души вносят (вольно или невольно) культурно-историческая психология, психология искусства, психофизиология гуманистическая и некоторые другие направления психологии. Например, Л. С. Выготский через понятие предметной деятельности реинтерпретировал всю совокупность высших психических функций: психика выступила, таким образом, как специфический (А. А. Ухтомский сказал бы: функциональный) орган деятельности. Э. Г. Юдин справедливо отмечал, что в методологическом плане первое завоевание культурно-исторической психологии состояло в том, что понятие предметной деятельности было использовано как орудие функционального объяснения и обоснования целостности предмета психологии. В дальнейшем и высшие психические функции, в том числе память, стали рассматриваться как интериоризированные формы предметной деятельности. Преемники Выготского постепенно трансформировали понятие предметной деятельности из универсального объяснительного принципа в реальный предмет психологического и психофизиологического исследования. В этом смысле культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности могут и должны рассматриваться не как чуждые классической психологии, а как закономерные этапы в ее развитии: в гегелевской терминологии это есть поиск пути от абстрактного, полученного в итоге аналитической работы рассудка, к конкретному, воспроизведение конкретного посредством разума.